— Моя супруга спрашивала, нет ли у тебя письма боярыне Морозовой?

— Книгу собираюсь ей послать. Толковник. Бог даст, напишу. Теперь-то иными глазами наши посланьица прочитает. Познала, что такое — железная цепь на шее. Громыхаешь той цепью, аки пёс, а не лаешь — молишься, ибо цепи-то драгоценнее золота. Ко святым мученикам той цепью приторочили нас глупенькие никонияне.

— Дров принесу, — сказал Савва.

— Сделай милость. Мне так охапки три-четыре. Кирилушку, чай, всякий раз подмывать придётся. Ишь как его разбирает.

Стрелец, развалясь на лавке, царапал воздух скорченными пальцами и то ли крякал, то ли каркал.

— Боярыня-мученица нынче супруге моей, Енафе, дуром приснилась, — признался Савва.

— Дуром?! — не понял Аввакум.

— Да будто голая, в прорубь окуналась, а сын её, Иван Глебыч, будто подо льдом сидел, головой о лёд бился.

— Помолюсь и о Федосье, и об Иванушке, — сказал Аввакум. — Как бы Михалыч не прельстился имениями-то. Иван Глебыч наследует многие тыщи душ, тучные земли, леса, реки. Увы, сам-то — цыплёнок. На цыплёнка ветер дунет — и лапки кверху.

Ох, пророки, пророки! Помалкивали бы... У Ивана Глебовича глаза его сокольи смертной плёнкой подёргивались. Матушку увезли из Москвы. Куда — одному царю ведомо.

К самому Ивану Глебовичу два раза на дню приезжал врач Лаврентий Блюментрост.

За лечение деньги запросил вперёд. Поил снадобьями, кровь пускал.

У Ивана Глебовича всё стало тоненькое: руки, ноги. Кормили-поили с ложечки, как дитятю.

Во всякий приезд немца Иван Глебович принимался плакать.

— Найн! — говорил Лаврентий. — Найн! Губы до ушей. Тогда — здоровье. Вот я. Смотри! Солнце! Ферштейн?

И сиял круглой мордой. Хаживал по комнате, разглядывал драгоценные оклады на иконах, чмокал, как боров.

— Где матушка? — спрашивал немца Иван Глебович.

Лаврентий опять показывал, что он — солнце.

— Моё дело — здоровье. Будь здоров — матушке радость.

Исчезал наконец. Ивана Глебовича смаривал сон.

И видел он себя в карете. С ним матушка, покойный отец, покойный дядя Борис Иванович. Возле Бориса Ивановича супруга его, покойница Анна Ильинична. Карета просторная, лошади несут быстро. А потом уж вроде и не лошади и карета не карета — корабль. Корабль покачивало, и видел Иван Глебович за окном облака и свет. Свет, свет...

— Да куда же мы? — спрашивал он дядюшку Бориса Ивановича.

А у того на устах улыбка ласковая, мудрая, но глаза глядят строго.

— К Престолу.

Иван Глебович чувствовал, что его будят, но просыпаться не хотел. Не хотел из света в сумерки.

Услышал мужской голос:

— Матушка твоя, государь Иван Глебович, шлёт тебе благословение и поклон.

— Она в Боровске, — сказал вдруг больной и открыл глаза.

— В Боровске! В Боровске! — Перед постелью стоял Родион, племянник полковника Иоакинфа Данилова. — Не пугайся, Иван Глебович. Сидение там не страшное, привольней московского. Мой дядя Иоакинф Иванович сотника Медведевского Александра Сазоновича в доме у себя потчевал. Боярыня Федосья Прокопьевна с матушкой Иустиньей затворены. Инокиня тоже за истинную веру страдает. Коли будет от тебя присылка, всё им передадут, ибо жалость у стражей к боярыне да к соузнице её — великая.

— Ивану скажи, Иван пошлёт. — Болящий показал на губы.

— Что? — не понял Родион.

— Губы мешают. Губы у меня деревянные.

Испугался Родион, кинулся к Ивану, хозяину двора и дворни.

Прибежал Иван, послали за Лаврентием.

Иван Глебович снова в карете с батюшкой, с дядюшкой, с тётушкой плыл меж облаков...

— Матушка-то где? — спросил Иван Глебович Бориса Ивановича.

— Матушка твоя не допила ещё чашу.

— А я? — И увидел в своих руках янтарный сосуд. Поглядел — сухо на дне. Показал дядюшке: — Всё до капельки выпито.

— До капельки, — согласился Борис Иванович.

Приехал немец. Закрыл глаза умершему.

В тот же день, перед вечерней, с высокой паперти храма Покрова, что на бреге Москвы-реки, в Филях, пришлая странница кукушкой кричала. А когда нищая братия за шаловство такое принялась шпынять крикунью — объявила:

— Царь Вавилона свёл в могилу Ивана Глебовича, сына великой блаженнейшей боярыни Федосьи Прокопьевны! Царя хулите!

И пошёл слух по Москве: залечил царь света Ивана Глебовича до смерти.