— Почто, брат, бедную вдову мыкаешь с места на место? Нехорошо! Перед Богом тебе говорю — нехорошо сие! Ты бы хоть вспомнил службы Бориса Ивановича да Глеба Ивановича!

Багровым стал государь, но сказал, голоса не повышая:

— Добро, сестрица! Добро! Коли ты дятчишь об ней, скажу тебе. Готово у меня место супротивнице!

И, не дожидаясь, пока сестра уйдёт, сам мимо неё пролетел не хуже бешеного быка.

Ирину Михайловну загривок братьин удивил. Такая шейка была когда-то. Золотую головку держала, будто кувшиночку. Ныне — выя дуролома. А голова — так и вовсе кочан. И вспомнила вдруг жену некого корабельщика, в Пустозерск собиралась, где батька Аввакум в земле закопан. Молчит батька. Должно быть, снегами занесло его пустыню.

Снега на Пустозерск и впрямь сыпались обильные, но люди исхитрялись ходить не по-тетеревиному, под покровом, а по-своему, по-человечески, пробивая дороги, уминая тропы.

Енафа с Саввой кушали сёмушку. На дворе за дверью — ночь. Ночью ночь, и когда дню бы надо быть — ночь. Уж такая страна. Звёзды, вздутые буранами, полыхают беспощадно, поджигают небо. Обманный огонь изгаляется, всякая жилка в нём с изломом — морока небесная, и в душе тоже блазнит.

Зато в избе как в норе. Сёмушка розовая, солёненькая, а уж нежная — на губах тает.

Везуч был Савва. Помер писарь, а у бывшего корабельщика рука твёрдая, буквы прочерчивает глазастенькие.

Впрочем, от тюремных дел Савву не отставили, а он и рад, служил горемыкам не принуждением, а по-божески.

Через Савву сидельцы Епифаний да Аввакум обзавелись бумагой, перьями, чернилами. Да друг перед дружкою давай жития строчить. Епифаний много раз брался за сие дело, да остывал, но теперь, глядя, как разъярился батька протопоп, тоже листок за листком передавал Савве. Савва всё это переписывал, и выходила книга.

Енафа надоумила под половицей книгу хоронить, но очередные листы на столе вольно разлеглись. Листам почёт, хозяева, ужиная, жались на краешке.

— Дивное у нас житье! — улыбалась Енафа выстраданному дальней дорогой супругу. — Царскую еду едим на дню по три раза. За сёмушку в наших городах и хлебца бы дали, и репки, и патоки.

Хлеб и у них был. Енафа привезли три мешка. Берегли. Из воеводских житниц дают редко, пригоршню-другую, у купцов — дорого. Енафа привезла пуд соли, два куля луку, торбу чесноку. Для Пустозерска — богатство.

Разрезав луковицу пополам, хрустели, морщились от горечи, а глазами сияли.

Пробираясь к Савве, была Енафа в Холмогорах, плыла до Мезени. Передала милостыню семейству Аввакума от боярыни, привезла протопопу письмо Анастасии Марковны.

Вспомнив Марковну, в яме сидящую, Енафа спросила:

— Что же батька Аввакум письма никак не напишет? В Мезени, чай, истосковались ждамши.

— Знать, недосуг. Писание толкует, жития вон сколько уже набралось. Батька и боярыне-то не пишет.

Енафа поднялась, склонилась над листками.

— Руки поди вымой! — строго сказал Савва.

— Да уж вымою!

Убрала со стола, поворошила дрова в печи.

— Полей! — сказал Савва, подставляя руки. — Хочешь, прочитаю?

Потёр ладонью о ладонь — сухо ли? — взял лист. Подошёл к печи.

— Подкинь берёзок.

Сели на скамеечку, плечом к плечу. Савва читал, взглядывая на языки огня над берестой:

— «И некогда бо ми возлегшу на одре моём опочинути, и вижу себя на некоем поле велике и светле зело, ему же конца несть. И дивлюся красоте и величеству поля того и вижу: о левую страну мене на воздусе лежат два мои языка — московский и пустоозерской — мало повыше мене. Московский не само красен, но бледноват, а пустоозерской зело краснёшенек».

— Отца Епифания писание?

— Батьке Аввакуму языка, чай, не резали.

— О Господи! Читай, родимый, читай! — положила голову на мужнино плечо. Богоданная опора.

— Страшно подумать, — сказал вдруг Савва. — Столько раз нас жизнь разлучала. Господь брови сдвинет — и вот она разлука, улыбнётся — опять вместе.

— Растеклась по земле наша семья. Потерпим, Саввушка. Может, всё и обойдётся. К лучшему выйдет. Ты читай, читай!

— «Аз же, грешный, простёр руку мою левую, — Савва поднёс лист поближе к печи, — и взем рукою моею со воздуха пустоозерской мой красный язык, и положил его на правую мою руку, и зрю на него прилежно. Он же на руке моей ворошится живёшенек. Аз же, дивяся много красоте его и живости его, и начах его обеими руками моими превращити, чудяся ему. Исправя его в руках моих — резаным местом к резаному ж месту, к корению язычному, идеже прежде бе, и положил его руками моими во уста мои. Он же и прилну к корению, идеже прежде был от рождения материя».

— Савва! А отче Епифаний говорить-то может?

— Сначала один мык был, а теперь говорит. Ты дале слушай. «Аз же возрадовахся и возбнух яко от сна, и дивлюся сему видению, глаголя в себе: «Господи! Что сё хощет быти?» И от того времени скоро помалу-малу доиде язык мой до зубов моих и бысть полон и велик, якож от рождения матере моея, и в монастыре, и в пустыне бе».

— Язык-то у него взаправду, что ли, вырос?

— Есть у него язык. Сам видел.

— Два раза резали, и два языка обрёл?