— Святейший, напиши прошение великому самодержцу нашему.

Никон слушал стряпчего сидя, а тут поднялся. Был старик стариком — преобразился на глазах. Велик, строг, воистину патриарх, хотя и без белого клобука. Сказал так, что в душе, как в избе пустой, зазвенело:

— Мы, подражая Учителю своему Христу, повторяем речённое Им в святом Евангелии: оставляйте и оставится вам. Сё — истина. Аз же ныне глаголю: Бог его простит, а на письме — не учиню. Нам бо он при жизни своей из заточения сего свободы не учинил.

— Смилуйся! — Царёв слуга трижды согнул спину. — Начертай хотя бы единую строку.

— Мир тебе! Отправляйся с Богом во стольный град, где меня боятся как самой смерти. — Никон благословил стряпчего. — Скажи пославшему тебя: нам с ним судиться в страшное пришествие Господне.

И, выказывая царскому посланцу доброе отношение, повёл в надворную церковь, отслужил со священником Варлаамом и с диаконом Мардарием напутственный молебен.

Кузьма Лопухин уехал, а Никон, растревоженный, весь день постился, даже воды не пил. Отстоял вечерню, а потом в келии своей клал поклоны и молился до петухов.

И был ему сон под утро.

Стол, все блюда на столе червонного золота, все кубки в изумрудах, в рубинах, чарочки — перлы. Сидит он за столом в белой рубахе, унизанной жемчугом, как его знаменитый саккос. Напротив Алексей Михайлович молоденький, глазами смотрит любящими. Лето. Окно распахнуто. За окном купола золотые, кресты сияют — Святая Русь.

Вдруг достаёт Михалыч из-за пазухи кирпич. Бац на стол! И другой достаёт, и третий.

«Где они помещаются у него, кирпичи?» — не может понять Никон, а на столе уже стена. У Михалыча одни глаза только видны. Кирпичи — бац, бац! И глаза уж нету. Стена выше, выше, с потолком сошлась.

Сидит Никон, печалуется. Что за напасть? Во рту сухо, хоть водицы бы испить. Нет никого, и взять негде.

Тут стена палаты всколебалась, будто не каменная, а как вода в пруду, и прошёл сквозь стену, встал перед Никоном старец. Лицом Павел Коломенский — убиенный. Белый, аки ангел, но без крыльев, однако. «Молитву Иисусову надо бы сотворить», — подумал Никон, а старец — вот он. Чаша у него в руках, тоже белая, из оникса.

— Разумеешь, — спрашивает, — чего ради между тобой и царём стена? Чего ради патриаршество у тебя отнято? Монастыри, тобою построенные, отняты? Вот, прими чашу лекарственную. В утешение тебе дана. Лечи болящих.

Взял Никон чашу, посмотрел, что в ней. Вроде бы вода. На дне крестик золотой. Поднял глаза на старца, спросить хотел, много чего надо было спросить — а старец исчез.

Открыл глаза — солнце. Поднялся, позвал келейников.

— Иван, Никита! Жена у Игнашки Башковского, слышал я, болеет?

— Болеет, святейший.

— Чего с ней?

— В костях ломота. Трясуница.

— Запрягите мерина, везите её ко мне, да чтоб тотчас!

— Мерин тоже захворал, лежит, не встаёт.

— Больного, что ли, подсунули?! — Никон знал, вторая его лошадь в извозе. — Ну, чего выпучились? Ступайте у келаря возьмите.

Строго шум пул.

Не прошло часа, привезли Игнашкину супругу. Ликом пригожая, круглозадая, но — неможется бабе, лоб в бисере пота.

— Как тебя зовут? — спросил Никон.

— Киликейка.

— Нет такой святой! — Грозный лекарь брови насупил. — Кикилия — есть. Сколько дураков у нас в попах!.. Ну да ладно. Читай за мною «Отче наш».

Помолились. Никон помазал болящую святым маслом: лоб, глаза, губы, уши. Дал испить святой воды.

— Будь здрава!

Женщину увезли, а Никон отправился на конюшню лечить мерина Москву. Глянул и расстроился: никуда не годная скотина. Приказал тотчас отогнать обратно, в Кириллов монастырь. Пусть пришлют доброго коня, а не то!.. Вскипел, но осадил себя. Что он мог — «не то!» — царю пожаловаться? Царь теперь опять обижен — не получил запечатлённого прощения.

Огорчённый, пошёл в новый сад. Сам выбрал место для посадок. Монастырские власти слова поперёк не сказали.

Вторую лошадь он послал в Кубенский монастырь, за саженцами. В Кубенском сады с Измайловскими, с царскими, могут поспорить.

Погода стояла тёплая, и, не желая упустить такой благодати, Никон распорядился сажать огород.

Все семеро работников, с их бабами, с ребятами трудились на грядках. Распоряжался здесь Игнатий. Подошёл под благословение:

— Привозили мою бабу?

— Привозили. Маслом её помазал. Бог даст — будет здрава.

— Репы — десятину посадили. Гороху — полдесятины.

— Мало. Распаши лужок. На своём горохе надо зимовать, никому не кланяясь. Навозу конского навозил, гляжу. Куда столько?