Явилась Енафа с милостыней и в тюрьму. А в тюрьме и стрельцы, и стрелецкий сотник. Задарены выше головы, посему покладисты. От боярыни да от её доброхотов вдесятеро получают против царского жалованья.

Привели Енафу на тюремный двор, а Федосья Прокопьевна с сестрицей Евдокией да с Марией Герасимовной сидят под рябиной на лавке. Кругом цветущие кусты боярышника, от поглядов укрывают.

— Инокиня-боярыня! — ахнула Енафа: лицо у Федосьи Прокопьевны было как мох отживший на гнилом пне — не бело, не серо, не зелено, а все вместе.

Вот только света в глазах боярыни не убыло, ярче прежнего сияли. Глянула на Енафу остро и голову-то вверх, знать, не оборола в себе иноческим смирением боярской гордыни. Привычки — как лисий хвост, выставленный из норы собакам.

— Я тебя знаю, — сказала Федосья Прокопьевна, но было видно, что вспомнить, кто такая, не могла.

— На Арбате виделись, когда твою милость на цепи держали! — Енафа поклонилась.

— Ты к батюшке Аввакуму слово моё горемычное отвозила!

Енафа поставила на землю торбу, на торбу положила посох, перекрестилась по-старому, сняла с шеи кипарисовый крест.

— Прими, матушка, благословение старца Епифания. Ему пальцы пообрубали, а он корешочками мастерит, — показала тайничок. — Сие письмо батюшки Аввакума. А ещё «Житие» прислал.

Взяла посох, потянула за сучочек, достала плотно свёрнутые листы. Листы тотчас были разобраны на три части, каждая из сиделиц спрятала свою долю на себе.

— Бережёного Бог бережёт, — сказал княгиня Урусова.

Енафа принялась вынимать из торбы угощение: кринку мёда, горшок с земляникой, три каравая, пирог с вязигой. Связку сушёных лещиков. Пук свечей. Лампадку, пузырь масла. Ларец с ладошку, а в ларце ладан и крохотная скляница мира.

— Ах, утешила! Ах, утешила! — радовались сиделицы да и примолкли.

Появился стрелец.

— Ничаво!.. — сказал добродушно. — Ещё к вам гостья.

Это была инокиня Меланья. Пошли поцелуи, потом и пение псалмов. Наконец Меланья объявила:

— Принесла я вам, сёстры, весть великую и страшную. В Пошехонье, родные мои, случилась неслыханная, невиданная гарь. Некий отец Кирилл собрал в лесной деревеньке тыщи четыре душ, а говорят, все пять. Вошли в дома, затворились... И — Господи! Господи! Огонь до облаков вздымался. Сказывали, прибежала брюхатая баба. Ужаснулась и родила. А батька Кирилл крестил тотчас того младенца и в огонь кинул. Матка за ним. За маткой и Кириллушка.

У Енафы ноги подкосились. Опамятовалась — под рябиной сидит. Марья Герасимовна подолом её обмахивает.

— Страшно? — спросила Феодора, губы сжаты, на лице кости проступают, глаза нехорошие.

— Прости, матушка!

— Страшно, спрашиваю?

— Страшно.

— А вот царю весело. Театром тешится. Театр ему нынче вместо церкви Божией.

— Какая она Божия! — грозно прошипела Меланья. — Была на Руси церковь — сплыла! Была Русь белая — стала чёрная! Во всякой избе Христос жил, а ныне вместо Христа — обезьяна скачет. С крыши на крышу перелётывает, с трубы на трубу!

Поднялась Енафа на ноги, солнце прежнее, а в глазах пасмурно.

— Пойду я.

Поклонилась боярыне, княгине, Марии Герасимовне, о Меланье забыла... Вложили ей посошок в руку. Пошла. Её не окликнули.

Добралась до дому, где остановились с Саввой. Сняла подушку с постели, легла на полу. На полу прохладно, доски добела скрёбаны. Речкой пахнут.

Пришёл Савва. Поглядел, что Енафе худо, долго не думая лошадь запряг и — в обратный путь. Ночью ехать прохладно, а спится в телеге, в свежем сене — слаще не бывает.

Примчался, как на пожар, от литовского канцлера Христофора Паца некий Августин: торопись, Москва, если хочешь воссесть на троне Речи Посполитой! Коронный гетман Ян Собеский не жалеет золота. Радзивиллы и Сапеги уже куплены. Хлопочут о короне цесарь австрийский и папа римский — герцога лотарингского тащут на престол.

Матвеев, принявший Августина сначала тайно, до начала переговоров, задал всего два вопроса посланнику: «Кто в Варшаве и в Вильне желает избрания в короли московского царя? Какие выставлены условия?»

Августин смотрел на Артамона Сергеевича как невинное дитя, но ловушку в вопросах приметил.

— Об избрании царевича Фёдора в короли Речи Посполитой, — со счастливым лицом говорил посланник, — хлопочут литовский гетман Михаил Пап, литовский канцлер Христофор Пац, литовская шляхта, а также польские воеводы и каштеляны. Например, Марциан Огинский.

— А почему бы ясновельможным панам не ударить челом самому Алексею Михайловичу? — спросил Матвеев прямо. — Наш государь в расцвете сил. Он мудрый правитель великого царства, он знал многие военные победы.