— Слухи такие есть, — подтвердил Танеев. — Ржевский Иван Иванович позвал у себя в Нежине полковника Гвинтовку на обед, а тот на дыбы: «Как к вам идти? Какие вы добрые люди, когда такое непостоянство? Киев полякам уступили, гетмана переменяете».

— Что нам ждать от Демьяна Игнатовича вскоре? — спросил Артамон Сергеевич, разглядывая шитый золотом образ Спаса, подарок от обозного Забелы.

— Он себя сам ярит! — сказал Танеев. — Не то, так другое.

— Измена будет? — прямо спросил Артамон Сергеевич.

— Оговорить не смею. Но полковники все друг с другом сносятся, договариваются стоять за Киев, если царь вернёт город королю. В полках готовятся к Киеву идти.

— Без перемены гетмана, думаешь, не обойтись?

— Про то не знаю! — испугался Танеев. — Менять гетманов — государево дело.

Артамон Сергеевич сдвинул красивые свои брови.

— Вовремя не подсказать государю — грех. Мыс тобой, за шкуру свою опасаясь, промедлим — и вот она, война. Смелее надо думать. На то мы и думные! А за службу спасибо, пусть на малое время, но отодвинул беду от Малороссии. В первый же приём будешь у царской руки.

Артамон Сергеевич отпустил Танеева, позвал Спафария. Встретил, как доброго друга.

— Николай Гаврилович, знаю, сколь знаменателен и умственно изощрён твой новый труд. Государь ждёт его со смиренным терпением, а нас ждёт любезная Авдотья Григорьевна. Приготовляла нынче изрядный обед. И сынишка мой, Андрейка, замирая сердцем, у окошек торчит, приход учителя своего высматривает.

Спафарий поклонился:

— Хороший обед всегда шёл философам впрок. Мне, Артамон Сергеевич, встреча с учеником не только желанна, но и любопытна. Не терпится узнать, какое будущее рождает для себя великая Россия.

— Сколь помню, писаньице своё, Николай Гаврилович, ты сотворяешь ради научения отроков великим премудростям мира. О свободных художествах, об оракулах.

— Ситце, ситце, так, так! — улыбнулся Спафарий. — Но оракул — другое. Оракул, а по-православному предречение — особая книга. А сия «Хрисмологион». Мыслю написать три трактата. Первый на половину исполнен. Это перевод с греческой книги, но с моими толкованиями. Во втором хочу изложить историю Османского султаната. Откуда взялись османы, почему овладели святым Константинополем, сколь долго продлится их могущество. Третий трактат самый важный. Там будут история государей и предречения о Московском царстве... Книгу сию, смею надеяться, с пользою для ума прочтут и отроки, и мужи... Что же до другого сочинения, о свободных художествах, мню сыскать в России сподвижников Божиих, делателей красоты. Художества — работники её. Я пишу о девяти Мусах: Клио, Калиопии, Ерато, Фалин, Мельпомене, Терпсихоре, Евтерпии, Полиминии, Урании. Также и о седьми свободных художествах: грамматике, риторике, диалектике, арифметике, мусике, геометрии, астрологии. А тут уж не обойтись без служительных художеств: землеорании, лове, воинстве, ковании, рудометстве, ткании, кораблеплавании.

— Выходит, книга твоя, Николай Гаврилович, есть наука жизни! — удивился Артамон Сергеевич.

— Ситце, ситце! О познании Божества, доступном человеку.

— Едемте, Николай Гаврилович, как бы не осердить нам Авдотью Григорьевну. Заждавшиеся блюда теряют половину вкуса. Правда, бобровых хвостов, столь обожаемых поляками, не обещаю! — И вдруг подмигнул совсем приятельски: — Зато мёд у меня припасён старее московских дубов. Выпьешь — и все пращуры за твоим столом. Они у нас не оракулы — зато заступники. По доброй древней мудрости: предки у Бога в руках.

Поспешили к карете, помчались, и Артамон Сергеевич, показывая на ребят, играющих в снежки, обронил:

— Николай Гаврилович, нет ли у тебя в Порте доброго человека, чтоб знать нам доподлинно о султана Магомета затеях?

Спафарий ответил подумавши, но спокойно:

— Я служил в Константинополе у валашского господаря Георгия Гики. Моим другом был великий драгоман Порты Панагиот, немало есть и других сведущих людей. Мне пришлось бежать из города, когда пошла война между Польшей и османами: мой государь изменил султану. Семь лет минуло! — Вздохнул, но сказал твёрдо: — Доброго человека я знаю.

В прощёный день Масленицы Енафа нароняла в блины горючих слёз. Блины удались пышные, золотые. Малах с Малашеком макали блины в сметану, на Енафу поглядывали весело, любя.

— Ах, родные вы мои! — простонала Енафа. Сняла последний блин, наскребла с дежи ошмёточек — блинок для домового — и, поставив ухват на место, оделась, обулась, поклонилась иконам, поклонилась батюшке, расцеловала Малашека, котомку за плечи, два узла в руки.

— Ну, пошла! Батюшка, береги внука! Малашек, миленький, за дедом присматривай, не вели ему тяжёлое ворочать.

— Ты что, не емши?! В этакий путь! — рассердился Малах. — Всполошная, посидеть перед дорогой ей недосуг!

Енафа собиралась к Савве, в острог, на неделе семь раз. Сходила с Малашеком в лес, к сестре Настёне, заодно показала Малашеку потаённое место, где зарыли клад птицы-люди, у которых Иова — старший его брат — в царях.

Послушалась Енафа батюшку, села на лавку. Благословил её Малах. Тут и завыла, бедная, улицей бежала не оглядываясь.