— У нас многое построено попечением князя Ярослава Васильевича Оболенского. Сё был добрый псковский князь. Мы ведь своим княжеством жили.

Афанасий Лаврентьевич усмехнулся.

— Умником себя почитаешь? — В голосе наставника слышалась уж такая простодушная жалость, стыдно стало. И дальше без укора говорил, горестно: — Ты всё пыхаешь. Я-де над многими людьми поставлен был, царство по моему слову жило... А всё равно ведь дурак. Дурь-то у тебя на роже, как печать. Во всей вселенной готов свои установления утвердить, а о себе, о душе, оскорблённой гордыней, недосуг попечься. Постригут тебя со дня на день, но иноком ты не скоро станешь.

— Прости, старче! — Афанасий Лаврентьевич опустился на колени перед наставником.

— Бог простит, — сказал Езекия печально. — Ложись, скоро уж на работы...

— О князе ты говорил.

— О князе. Жену он к нам привёз. Еле дышала. А князя даже в ворота не пускают. Он на дыбы, велел было воинам ворота топорами рубить, но тут вышел к нему игумен Кассиан, поклонился: «Старец, грешный Савва, повелел сказать мне тебе, князю, — не вступай в обитель с княгиней. У нас здесь правило: жён в обитель не допускать. Если преступишь отеческую заповедь, княгиня не получит исцеления».

Князь смирился, прощения попросил. Тогда сам преподобный вышел к нему за ворота, отслужил молебен, княгине-то и получшало. Домой воротилась в полном здравии. Ярослав Васильевич на радостях плотину нам соорудил — монастырь-то вёснами подтапливало. Добрую плотину, на три версты, а по ней дорога. Молитва преподобного крепкая. Крепче стен каменных. Когда Стефан Баторий приходил, поляки трижды пытались зажечь обитель, да ничего у них не вышло. Иноки во Псков ушли, никого не было в пустыньке-то нашей, а полякам, слышь, чудилось великое многолюдье! И шумы, и воинские клики. Мы преподобным зело сильны.

Езекия умолк, и Афанасий Лаврентьевич услышал: спит. Сон старца был воробьиный, а тут как раз позвонили, позвали к трудам.

Езекия поднялся бодрый, отдохнувший.

— Преподобный отче учил нас: «Возлюби благого Господа не звуками токмо, не одеждою нашею будем показывать любовь к Нему, а делами. Дела-то иноческие — любовь друг к другу, слёзы, пост, воздержание, жизнь по подобию древних святых отцов. Коли назвал великого подвижника отцом, так будь ему истинным сыном».

Послушание Афанасию Лаврентьевичу игумен назначил в пекарне: просеивать муку, разбирать пшено для каши, камешки отделять, зёрна лебеды... Трудился с охотою, но о предстоящей службе думал со страхом: неужто опять будет в тяготу?

Положил голову на руки и увидел возле себя высокого старца с круглой, густой бородою, белой, как пена. Старец сказал ласково: «Избу тебе строят. А храм-то у нас во имя Иоанна Богослова. Держи это в сердце».

Афанасий Лаврентьевич сильно вздрогнул — испугался, что заснул, но слова старца звучали в ушах явственно, и старца этого он знал по иконе над ракой: преподобный Савва Крыпецкий.

Двадцать первого февраля 1672 года бывшего вершителя судеб государственных постригли в иноческий образ.

— Ей-богу содействующу! — давал обеты Афанасий Лаврентьевич о девстве, о добровольной нищете, об отречении от собственной воли.

И на мгновение всего потряс ужас душу его: он, Афонька, опочкинский дворянишка, по своему разумению внушал царю посылать войска на одни царства и мириться с другими, перекраивал границы, переиначивал судьбы народов, ни разу не задумавшись, а какова Божья воля, отвечают ли Сей Воле его деяния?

Подавленный нежданной мыслью, услышал не ушами, краем сознания новое имя своё: Антоний.

И стал прошлый, отжитый мир — суетой.

Артамону Сергеевичу б душе думать было некогда. Снова спешно отправлял в Батурин к гетману Многогрешному стрелецкого голову Танеева. Генеральный судья Иван Самойлович прислал со странником-иноком донесение: «Демьян Игнатович похвалялся перед старшиною: соберёт-де вскоре тысяч шесть конных казаков и грянет на великороссийские города». И ещё говорил: «Шести тысяч мне хватит, хан будет в помощь по весне, как трава пойдёт. Уж ухвачу тогда Артамона за волосы и знаю, что с ним сделаю». Генеральный писарь [19] прибавлял: слова эти пьяные, но у гетмана Дорошенко с Демьяном идёт сватовство. Дочь Петра Дорофеевича сговорена за племянника Многогрешного, за Мишку Зиновьева. Нынче Демьян Игнатович турецкого султана нахваливает, не стыдится спрашивать старшин, под кем лучше, под Москвою или под Стамбулом.

— Менять надо безумца! — говорил Артамон Сергеевич Танееву. — Беды натворит. Но смотри, сам об этом разговоров не затевай. Пусть тебе скажут. Упаси Бог нашими стрельцами гетмана пленить. Это помни накрепко! Казаки ставили, казаки пусть и свалят сгнивший столб.

Грамоту Танеев повёз успокоительную: переговоры с поляками-де прошли благополучно, Киев остался за Москвой.

Танеев ускакал, а к Артамону Сергеевичу приехали нежинский протопоп Симеон Адамович да есаул Павел Грибович — ходатаи гетмана. Плакались: Демьяну Игнатовичу от царских воевод никакого вспоможения. Польский полковник Пиво опустошает хутора вокруг Киева, похитил шестерых человек: то ли убил, то ли в Крым продал, но киевский воевода князь Козловский на просьбу о помощи ответил отказом: «Царское величество не велит поляков задирать».