И Бог не оставил. Часу не минуло — очутилась Енафа в палате перед боярыней Морозовой.

Боярыня была на цепи, не хуже дворовой собаки. Цепь ворохом. Скованы ноги, цепь на шее, на руках тоже цепи, но благородные, тоненькие, пересыпчатые.

Федосья Прокопьевна приняла письмо, прочитала, подняла глаза на Енафу:

— Каждое слово — как Божия звезда. Ты у царевны служишь?

— Нет, боярыня-государыня! Теперь и не знаю, кто я такая. Имела корабли, дом, мельницу — теперь нет ничего. В Пустозерск иду, к мужу-сидельцу.

— Коли Бог даст тебе или мужу твоему повидать батюшку Аввакума, передайте ему от меня последнюю милостыню, а словами: в великой-де радости пребывает инокиня Феодора, славит Господа за Павловы юзы. Сподобилась веры истинной ради. Милостыню примешь от слуги моего, от Ивана. Вратнику скажешь: от Феодоры притекла, а Ивану зачин псалма: «Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишися истины от сынов человеческих». Половина милостыни — тебе на дорогу, на корм, другая половина — батюшке Аввакуму. Прощай.

Енафа поклонилась, пошла к двери, но цепи вдруг зазвенели, боярыня поднялась:

— Скажи Ивану, слуге моему, чтоб дал милостыню и для Марковны, батькиной жены, для детишек, старшие-то у них тоже в землю закопаны.

Подошла, приникла головой Енафе на плечо.

— Скажи батюшке... Скажи батюшке... Спроси, неужто Россия удостоилась римского гонения... Неужто всем верным в святцах быть?

И уж так глядела, словно поселяла свет души своей в душу странницы.

Со стучащим сердцем выскочила Енафа от боярыни — супротивницы царя. Долго ли до беды?

На заднем крыльце никого не было, И вдруг из-за угла вышел стрелец с бородою как смоль и без тулупа, а пускал её к боярыне в тулупе и вроде белобрысый...

Енафа по ступеням вниз да и хлопнулась задом на ледяной шишак. Мелькнуло в голове: «Господи, не дай пропасть!»

Стрелец подбежал, помог подняться. Спросил:

— Не расшиблась, матушка?

— Жива, слава Богу! — выдавила из себя Енафа.

Шажок сделала к воротам и умерла со страха. Потом ещё шажок, засеменила, засеменила, ожидая, что догонят, схватят.

Обошлось! По Арбату неслась себя не помня. Дома, в сенцах, отдышалась, чтоб Маняшу не напугать, сказала сестрице певуче:

— Мороз-то забавы свои на деревах поразвесил, купола и те в инее, — и на лавку плюхнулась: задницу больно, а смешно.

Боярыне Федосье Прокопьевне тоже испытаньице было послано: Енафа в одну дверь, а в другую — на тебе — митрополит Рязанский Илларион. Письмо Аввакума на столе, глаза слепит белизною.

Владыка с мороза румяный, взорами ласковый, сказал нарочито весело:

— С радостью к тебе, Федосья Прокопьевна!

— Домой, что ли, отпустишь? — усмехнулась боярыня.

— Всё в твоей воле. Соединись со своим государем — и слава дома твоего воссияет ярче прежнего. Пока же велено служанок прислать к твоей милости. Сегодня сказано — сегодня исполнится.

— Будет кому цепи мои носить! Отчего такая милость? Али в чём ослабла?

— Нет, матушка-боярыня! Ты стоишь крепко. Уж так крепко, что государю на тебя смотреть больно. Вот и пожалел.

— Выходит, и мне надобно податливей быть. Так ли, батюшка?

— Можешь и владыкою меня назвать, — улыбнулся Илларион.

— Упаси Боже! Ты для меня — отступник.

— Отступник, говоришь? Мой род, а я шесть колен знаю, — священники. Что со стороны отца, что со стороны матушки.

— Им слава и сады райские! А вот тебя иная награда ждёт. — И топнула ножкой, показывая — где.

Илларион сел у края стола, отодвинул письмо Аввакума:

— Не страшно ли тебе, матушка? Твои узы — не смирение, но гордыня. Ещё какая гордыня! Под стать сатанинской. В псалме о таких, как ты, сказано: «Рече бо в сердце своём: не подвижуся от рода в род без зла».

— Обо мне ли сие сказано, о вас ли, искоренителях правды. Я — птица, а вы — те, кто натянули лук, наложили стрелу на туло и готовы стрелять во мраке в правых сердцем.

— Что нам спорить, матушка? — Илларион печально развёл руками. — Спор — пещь, каждый кидает камешки, вздымая пламя... Истина любит смирение. Сколько бы доброго сделала ты, великая боярыня, живя в миру. Была бы как житница, кормила бы любезных тебе птиц, со всей Москвы, со всего белого света. А теперь ты сама птица, одна из многих тысяч.