Крутяк взял Лобанову за руку, с напускной таинственностью шепнул:

— Но когда будете кричать, обязательно прокричите, что райисполком сегодня для сбоковской библиотеки выделил две тысячи рублей. Очень прошу, Лиза Самойловна.

Лобанова широко улыбнулась:

— Вот спасибо, Остап Богданович. Была бы помоложе, поцеловала бы прямо на людях. Одним словом — благодарю и выражаю благодарность всему райисполкому.

Тем временем за столом раздалась не совсем уверенная песня:

Два мужских голоса словно сомневались — удобно ли затягивать песню в присутствии районного начальства, пели далеко не в полную силу. Но песня пришлась по душе, совпала с настроением колхозников, ее подхватили дружно, вдохновенно, и песня раздвинула стены просторной крестьянской хаты! Вместе с колхозниками подтягивал баритоном и Крутяк. Он решил сегодняшний вечер провести в родном Сбокове, чтобы поговорить с односельчанами, вспомнить прошлое, свое полусиротское детство, батрацкую юность.

Вечерело. В селе то тут, то там загорались скупые огоньки. Нужно было бы зажечь лампу и в сельсовете, но дед Роман берег керосин, сидел без света, ожидая прихода секретарши. И вспоминал...

Все видели старые глаза и слышали глуховатые теперь уши. Ой много! Видел дед Роман седенького императора — видел, потому как служил в его муштрованно-перемуштрованном войске несколько лет; попадался под руку, и много раз, дед Роман легионерам Пилсудского, которые «угощали» его плетями; дважды пережил нашествие немецких захватчиков — кайзера и Гитлера, харкал кровью и слышал предсмертные стоны своих сыновей — Ярослава и Федора.

Знал дед Роман, что бог сотворил землю, но земля принадлежит богатеям; верил, что бог создал реки и леса, но ловить рыбу и охотиться на зверей разрешалось только господам. А теперь надо делать так, как советует Остап Крутяк, ибо Крутяк говорит то, о чем думает он, дед Роман.

Так размышлял старик, сидя впотьмах в помещении Сбоковского сельсовета.

Скрипнула наружная дверь.

— Кто там? — крикнул сторож, вставая с места. — Ты, Яринка?

— Я, дедушка, я, — тихо ответила секретарь сельсовета. — А почему это вы не зажгли лампу? На дворе скоро ночь, а вы...

— А мне зачем свет? Газет не читаю, потому что не вижу, тебя нет, люди не приходят, завтра святое воскресенье, да и поздно уже. Вот сижу себе, вспоминаю о том о сем.

— О чем же именно, дедушка?

— Как тебе сказать, доченька. Вишь, на свете еще выродки водятся, которые на крови зарабатывают, про войну снова думают, людям горе причиняют. А для чего? Разве мало крови пролито?

— Кто это вас, дедушка, так напугал? — спросила тихо секретарь сельсовета и осеклась.

Если бы в помещении горел свет, возможно, и заметил бы дед Роман, как побледнела Яринка. А когда наконец зажег лампу и по комнате побежали длинные тени, девушка подошла к окну, неподвижно смотрела она в темноту. Энергичное, немного заостренное, будто притаившееся в напряжении лицо ее казалось озабоченным. Широко открытые глаза смотрели чуточку исподлобья с какой-то трагической суровостью.

— Дед Роман, доченька, ничего не боится, — возобновил разговор сторож.

Он вынул из кармана домотканого, видавшего виды пиджака люльку, тщательно набил ее крепким самосадом, прикурил от лампы и равнодушно продолжал:

— Старики и молодые часто жизнью не дорожат: юнцы — потому, что не понимают многих опасностей, а старикам терять нечего... Мне жить, любушка, осталось немного: отец на семьдесят пятом году богу душу отдал, вот я и не хочу быть старше отца. А молодых, таких, как ты, дорогая, мне всегда жаль... Говорят, за океаном больно сильную бомбу имеют, бросят на город — ничего не останется. А зачем это, Яринка? Люди погибнут, труд пропадет. Скажи на милость, что за вояки снова появились? Или они беды нигде не видели, или жадность страшно большую, доченька, к чужому добру имеют? Ну вот скажи, пожалуйста... Или, может, у них свой Гитлер объявился? Вот ты мне, Яринка, объясни хорошенько. Очень тебя прошу!

Дед посасывал свою люльку и жадно ждал ответа.

А секретарь все ходила и ходила по комнате. Что она сейчас должна сказать старику? Представляет ли этот семидесятилетний дед, какую волну вызвал в ее сердце своими наивными вопросами? Не представляет... Где ее совесть? Неужели у нее никогда не хватит сил выпутаться из вражеских тенет? Ведь она, Яринка Тарасевич, не хочет крови! Нет и нет!

— Знаете, Роман Петрович, я в том, о чем вы меня спрашиваете, ничего не понимаю. Я ведь только секретарь сельсовета, к тому же девушка. В газетах пишут, что за границей кое-кто грозится новой войной. Я не знаю — будет она или нет, но я очень боюсь войны, уверена, что мне ее не пережить.

Каждое слово она произносила медленно и четко — так разговаривала Яринка со школьниками, когда была учительницей. Эта привычка сохранилась у нее до сих пор.

Дед Роман попыхивал люлькой и вроде бы не собирался уходить. Тарасевич вздрогнула. Ей надо побыть одной. Остаться без свидетелей. Но как избавиться от деда? Может, послать в клуб? Пускай пойдет кого-нибудь поищет.

Пока решала, как быть ей со сторожем, тот сам встал со стула, начал переступать с ноги на ногу на одном месте.