— Нет, нет, я не могу стоять. Ты же видишь?

— И вправду.

— Иди, я обопрусь на тебя. Я хочу, чтобы ты сегодня спал в моей комнате, положим для тебя матрас, ты будешь прислушиваться.

— Лучше будет, сеньорито, мне не спать, а посидеть возле вас в кресле.

— Нет, нет, я хочу, чтоб ты лег и заснул; я хочу чувствовать твой сон, слышать твой храп, так будет лучше.

— Как вам угодно.

— Еще вот что, принеси мне листок бумаги. Я напишу телеграмму, ты пошлешь ее по адресу, как только я умру.

— Да что вы, сеньорито!

— Делай как сказано!

Доминго повиновался. Он принес бумагу, чернила, и Аугусто написал:

Саламанка. Унамуно.

Все вышло по-вашему. Я умер.

Аугусто Перес

— Как только я умру, пошлешь это, понял?

— Как вам угодно, — отвечал слуга, чтобы больше не спорить с хозяином.

Они вместе пошли в спальню. Несчастный Аугусто, раздеваясь, так дрожал, что не мог справиться с одеждой.

— Раздень меня! — сказал он Доминго.

— Да что с вами такое, сеньорито? Вы как будто с дьяволом повидались! Побелели и стали холодным, как снег. Может, позвать доктора?

— Нет, нет, бесполезно.

— Мы нагреем вам постель.

— Зачем? Не надо! И раздень меня совсем, донага, пусть я останусь таким, каким меня родила мать, каким я родился… Если я родился!

— Не говорите так, сеньорито!

— Теперь уложи меня, уложи в постель, я уже не в силах двигаться.

Бедный Доминго, сам перепуганный, уложил хозяина.

— А теперь, Доминго, прочти-ка мне на ухо, только медленно, «Отче наш», «Пресвятую Богородицу» и «Спаси, Господи». Так, так, не спеши, не спеши… — И после того, как он мысленно повторил все молитвы: — Послушай, возьми-ка сейчас мою правую руку, мне кажется, она чужая, как будто я ее потерял… и помоги мне перекреститься. Так, так. Эта рука, должно быть, уже отмерла… Посмотри, пульс еще есть? Теперь оставь меня, оставь, посмотрим, смогу ли я поспать немного; только укрой меня, укрой… хорошенько…

— Да, лучше вам заснуть, — сказал Доминго, подтягивая одеяло. — Поспите, и все пройдет.

— Да, посплю, все пройдет. Ведь я в своей жизни только спал и видел сны. Было ли что-нибудь еще, кроме тумана?

— Ладно, ладно, оставьте эти разговоры. Все это книжные штучки, как говорит моя Лидувина.

— Книжные штучки… книжные штучки… А что не книжное, Доминго? Разве до книг в том или ином виде, до рассказов, слов, мыслей что-нибудь было? Разве останется что-нибудь после исчезновения мысли? Книжные штучки! А кто не книжный? Ты знаешь дона Мигеля де Унамуно, Доминго?

— Да, читал о нем в газетах. Говорят, он довольно странный господин, изрекает истины, но всегда некстати.

— Но ты знаком с ним?

— Я? А зачем мне?

— Так вот, Унамуно — это тоже книжная штучка. Все мы таковы. И он тоже умрет, да, умрет тоже, хотя того не желает… умрет! И это будет моя месть. Он не позволяет мне жить? Так пусть же умрет, умрет, умрет!

— Ладно уж, оставьте в покое этого господина, пусть себе умирает, когда Бог того захочет, а вы спите!

— Спать… спать… видеть сны… Умереть… заснуть… спать… и видеть сны, быть может! Я мыслю — следовательно, существую; я существую — следовательно, мыслю… Я не существую, нет! Меня нет… Мамочка! Эухения… Росарио… Унамуно… — И он заснул.

Через некоторое время Аугусто приподнялся с постели; бледный, задыхающийся, вглядываясь в темноту широко раскрытыми, испуганными глазами, он вскрикнул: «Эухения! Эухения!» Доминго бросился к нему. Голова бессильно упала на грудь, и Аугусто умер.

Приехал врач и, вообразив, будто пациент еще жив, собирался пустить ему кровь, ставить горчичники, но вскоре сам убедился в печальной истине.

— Это сердечный приступ, — сказал врач.

— Нет, сеньор, — отвечал Доминго, — все случилось от несварения. Он поужинал чересчур обильно, как никогда, совершенно для него необычно, будто собирался…

— Собирался наверстать все, что ему уже не съесть в будущем, не так ли? Быть может, сердцем он предугадал свою смерть.

— А я, — сказала Лидувина, — думаю, причина в голове. Он и вправду поужинал за троих, но как будто не понимал, что делает, и нес всякие глупости.

— Какие глупости? — спросил врач.

— Что он не существует и еще всякое…

— Глупости? — процедил врач сквозь зубы, словно говоря с собой. — Кто знает что-либо о своем существовании? Человек меньше всего знает, существует он или нет. Ведь каждый существует только для других. Потом громче добавил: