— А я не хочу,— говорит Виктор.

— Доедай тогда этот хлеб, извини, пожалуйста.

Виктор вдруг улыбается своей доброй, немного печальной улыбкой и обнимает нас с Олегом за плечи.

— Неужели, хлопцы, мы так никогда и не посидим вместе

2Т2

где-нибудь в хорошем городском саду за столиком, чтобы была музыка и чтобы — знаете? — из зелени выглядывали, как светлячки, белые фонари?

— Посидим, Витя, на том свете; хотя я лично предпочел бы это сделать на земле по той даже причине, что до сих пор не установлено, есть ли парки культуры и отдыха в раю,— заявляет Олег.

— Ты рассчитываешь затесаться в рай? — спрашиваю я.

— Ну, а куда же?

— Да ведь ты безбожник.

— Не имеет значения. Из трубы крематория можно попасть только на небо.

— А я не хочу на небо. Я еще не был в Одессе, на твоей знаменитой Дерибасовской.

— Ты, пожалуй, прав… Что же делать?

— Предлагаю полет через трубу отменить. Нам надо еще съездить в древний Псков, оттуда в Харьков, а потом к твоей красавице…

Так, дурачась, мы сидим на койке, пока удар колокола не возвещает отбой. Расставаясь, мы обмениваемся крепким рукопожатием. Ясно все без слов: если ночью начнется заваруха, мы будем, как и раньше, вместе, готовые на жизнь и на смерть.

Утром в котельной Иван Михайлович говорит мне:

— Слух о последнем приказе Гиммлера подтверждается. Люди, с которыми ты работаешь, должны быть начеку. Никакой растерянности, никакой паники. Передай нашим на карантине, чтобы не пороли отсебятины. Будет дан общий сигнал. Какой — скажу позднее. Топай.

Решительный тон Ивана Михайловича действует на меня ободряюще. Я, как аккумулятор, заряжаюсь от него запасом твердости и спокойствия. До обеденного перерыва я успеваю побывать на шестнадцатом и семнадцатом блоках, после перерыва иду на девятнадцатый и двадцатый.

Эсэсовцы что-то не торопятся. Это начинает наводить меня на мысль, что слух об уничтожении лагеря ложный.

Наступает воскресенье — первое апрельское воскресенье. Полдень. Мы построены на аппельплаце для общей поверки. Старшина нашего блока Генрих, прямой и суровый, прохаживается перед строем.

Ждем Майера. Блокфюреры уже на местах. Пожалуй, мы стоим сегодня дольше обычного. Генрих не сводит глаз с ворот.

— Ахтунг!

Караул у стены кричит: «Хайль Хи». Мне почему-то кажется, что я вижу все это в последний раз.

18 Ю. Пиляр

Майер, огромный, выхоленный, не глядя на нас, идет к центру площади. За ним офицеры. Один из них с черным портфелем.

Майер останавливается.

— Фаремба!

— Здесь,— раскатисто звучит в ответ.

— Ко мне.

Раздвигаются ряды. Оберкапо «Штайнбруха» решительно направляется к лагерфюреру. Фуражку он держит в руке. Я впервые замечаю, что у него очень узкий, как бы сплющенный, лоб.

Не доходя трех шагов до Майера, Фаремба щелкает каблуками. Офицер с портфелем вручает ему какую-то бумагу. Лагерфюрер произносит:

— Читай для всех.

Тишина воцаряется такая, что больно ушам.

— Приказ…

Быть не может! Я слышу, как стучит мое сердце.

— «Отмечая безупречное поведение,— ровно гудит бас Фарембы,— дисциплинированность и раскаяние в совершенных ранее преступлениях, приказываю освободить из концентрационного лагеря Брукхаузен следующих хефтлингов…»

Дрожит бумага в руках старого убийцы, дрожит мощный голос, когда он первым зачитывает свое имя.

— Иозеф Фаремба,— говорит Майер,— наденьте фуражку.

Убийца еще ниже наклоняет голову. Уж не плачет ли он?

— Продолжайте,— приказывает лагерфюрер.

— Лизнер,— рычит сквозь слезы Фаремба.

— Пауль, сюда! — восклицает Майер.

Снова раздвигаются ряды. Лизнер, чеканя шаг, выходит из строя. Его голубые глаза блестят. Рот, влажный и красный, полуоткрыт. Он становится рядом с Фарембой лицом к строю.

— Наденьте фуражку!

Лизнер надевает.

— «Шустер, Трудель, Проске, Шванке, Зумпф…» — продолжает читать Фаремба.

Через четверть часа сто пятнадцать наших мучителей, надсмотрщиков и блоковых старшин стоят в строю напротив нас. Что ж… это тоже рано или поздно должно было произойти. Я гляжу на Зумпфа и стараюсь представить себе, что он чувствует в эту минуту. Он смотрит себе под ноги. Он, конечно, радуется.

Приказ подписан Кальтенбруннером. Фаремба возвращает бумагу офицеру. Тот протягивает ему еще одну. Майер произносит:

— Читай.

274

Содержание второго документа тоже не удивляет меня. Все освобожденные на основании приказа о тотальной мобилизации зачисляются в войска СС. Логическое завершение их лагерных трудов — пособники палачей становятся полноправными палачами… Обидно лишь за Зумпфа. Впрочем, человек уже проснулся в нем, теперь вряд ли случайно полученный мундир эсэсовца погубит его.