Сколько времени уже длится бомбежка? Двадцать минут, пятьдесят минут или два часа — понятия не имею. Страстно хочу только одного: без конца слушать эту музыку.

После шестой волны и серии взрывов наступает затишье. Я напрягаю слух, вглядываюсь в небо — пустота. Неужели все? Нет, не все! Вот оно: стремительно нарастающий гул, тявканье зениток, свист бомб, стук прыгающих со столов людей — и страшный, ни с чем не сравнимый звуковой удар, будто разверзается земля…

Открываю глаза. Живы? Я на полу, вокруг меня обломки стекла. Бросаюсь к выходу, падаю, зацепившись за чьи-то ноги, толкаю дверь. Передо мной — солнце, сверкание капели, белые, порхающие в воздухе листки и столб дыма, поднимающийся со стороны железнодорожного выезда из каменоломни.

— ‘Виктор! — кричу я.

Виктор, Джованни, Анри, Франек, а за ними и другие подбегают ко мне.

— Листовки! — показываю я.

Мы выходим во двор. Сухой грохочущий треск и визг пуль заставляет нас шарахнуться обратно: нас обстрелял из пулемета часовой. Я захлопываю дверь — ликовать, как видно, еще рано.

Снова сидим на столах, накинув на плечи куртки. Сидим час, полтора — ни отбоя, ни мастеров, ни командофюрера. Благодать!

Ко мне подходит Зумпф. На его все еще бледном лице жалкая улыбка. Он вынимает из кармана сигарету — подарок эсэсовца — и кладет передо мной. Я показываю ему на табурет.

— Да,— произносит он.— Да, да.

— Что? — спрашиваю его.

— Я думал, капут,— признается он,— конец всему.

Он смыкает веки. Нижняя губа его бессильно свешивается. Он сейчас напоминает старую, замученную клячу. Неожиданно он всхлипывает.

— Что с тобой, Вилли?

268

Хрипловатый вздох вырывается из его груди.

— Ты не похож на себя.

— Не похож,— подтверждает он, открывая мутные глаза.— Я профессиональный преступник, уголовник, немец, капо. Я ие дурак, как меня считают, я многое вижу. Вы радуетесь — мне нечему радоваться.

— Но почему?

— Вы меня убьете, когда вас освободят: я бил людей. Петер был последним, кого я ударил,— это было давно,— он простил меня, но другие не простят.

— По-моему, тебе нечего бояться, ты делал и хорошее.

Он качает головой.

— Я, наверно, все равно повешусь… Покурим?

Мне становится жалко его. Он очень переменился за последнее время. Я чувствую, что в нем пробуждается человек, и мне хочется помочь ему.

Я некурящий. Зумпф тоже. Но мы оба закуриваем, раздобыв у Франека огонь.

— Тебе нечего бояться, Вилли,— повторяю я.— Ведь ты тоже рисковал собой там, в каменоломне. Помнишь?

— Я просто не мешал,— бормочет он.— Я дал слово Петеру. Если бы он был жив…

— Живы его друзья. Мы не дадим тебя в обиду, если…

А вот и отбой. Сирены гудят коротко.

— Если я этого заслужу,— с усмешкой договаривает за меня Зумпф.

Через четверть часа являются мастера. Посмотрев на разбитые стекла, они молча поворачиваются и идут к будке Штайгера. Флинк отпирает английским ключом дверь. Я вижу в окне, как он поднимает телефонную трубку и что-то говорит, показывая редкие зубы и дергая плечом.

— Работать сегодня, наверно, больше не будем,— говорю я Виктору.

— Пожалуй.

Однако работать нас заставляют. Кугель, уезжавший вместе со Штайгером еще утром в город и вернувшийся один, набрасывается на Флинка. Обер-мастер пробует сослаться на разбитые окна, но директор обрывает его:

— Бред, зима кончилась.

И, повернувшись к цеху, остервенело кричит:

— Живо, вы, большевистские собаки!

Люди включают дрели.

После вечерней поверки нас долго не выпускают со двора. Командофюрер, столь корректный днем, сейчас смотрит на нас

269

волком. Он даже не удостаивает ответом Зумпфа, попытавшегося узнать, почему нас задерживают.

Вечером в котельной Иван Михайлович сообщает, что во время бомбежки из каменоломни сбежали пять поляков и что они до сих пор не пойманы.

— В общем, дело близится, кажется, к концу,— говорит он.— Докладывай.

Докладывать сегодня мне, собственно, нечего. До обеда мы испортили двенадцать нервюр, и все. Но Ивана Михайловича, как всегда, интересуют подробности. По-моему, он даже ведет учет нашей работы.

— Так ты говоришь, обер-контролер так и не возвращался?

— Нет.

— А ты знаешь, что сегодня бомбили?

— Не знаю.

— Бомбили военные заводы Штайера, аэродром и склады… Я думаю, если ваши нервюры еще не поступили на сборку, они тоже погибли под развалинами… Попробуй-ка все уточнить через цивильных мастеров.

Я обещаю попробовать.

На следующий день мы застаем цех в прежнем порядке. Окна застеклены, снова тепло и чисто. Работа возобновляется, но в поведении мастеров я замечаю перемену: они выглядят какими-то пришибленными и оживляются только при появлении директора. Сейчас, видимо, самый подходящий момент для выполнения последнего задания Ивана Михайловича. Я решаю раздобыть нужные сведения через Зумпфа: простачком он прикидываться умеет, кроме того, его никто не заподозрит.