— Сюда извольте, ваше сиятельство.

Опять пригибаясь, Бутурлин шагнул в горницу. И сразу же в кухню вошли с улицы три адъютанта, сверкая золотом канители. В горницу за фельдмаршалом не последовали, молча расселись по лавкам. Прохор повесил епанчу на деревянный штырь, торчавший у двери из стены, водрузил шляпу и тоже примостился на лавку у печки, прислушиваясь, как и адъютанты, к разговору, доносившемуся из горенки.

— Что ж это ты вздумал хворать-то, Петр Семенович? — гудел Бутурлин.

— Да вот прихватило, Александр Борисович, — оправдывался Салтыков. — Годы, чай, немолодые.

— Годы? — засмеялся Бутурлин. — Да ты ж парень супроть меня-то, Петро.

— Ну уж скажете тоже.

— А чего? С какого ты года?

— С девяносто восьмого.

— Ну вот. А я с девяносто четвертого. На четыре года старше тебя. А, вишь, еще ершусь.

— Ну как у нас говорится-то, Александр Борисович, не спрашивай старого, спрашивай бывалого.

— Ну, може, ты и прав, граф. Не стану спорить. Токо тебе поправляться скорей надо, думаешь, мне шибко хотелось в твое седло.

— Что и говорить, — согласился Салтыков. — Ноша нелегкая. А куда денешься? Кому-то ж надо ее нести.

— Что ты такую избенку себе выбрал? Нет лучше, что ли?

— Ничего. Мне подходит.

— Хошь, я тебе лучшую подыщу?

— Не надо, Александр Борисович. Спасибо за заботу, но не надо.

— Тут потолки вон, того гляди, на макушку сядут.

— Это на вашу могут, — улыбнулся Салтыков. — А я едва рукой достаю.

— Ну гляди, Петр Семенович, ежели что, шли своего человека, я мигом спроворю.

— Спасибо, Александр Борисович, ничего не надо.

— Ты, поди, слыхал, Петр Семенович, про Кольберг-то?

— Да слушал уж я. Опять осечка. Это моя вина.

— Почему твоя? Генерал Олиц удрал, а ты при чем?

— Ну как? Я ж его туда послал. Стало быть, и я виноват в конфузии. Надо было Румянцева. Этот бы не оплошал.

— Так в грядущую кампанию советуешь его на Кольберг бросить?

— Только его. Дайте ему тысяч десять, ну и Мишуков чтоб с моря.

— Мишуков в отставке.

— А кто за него?

— Адмирал Полянский.

— Слышал, но не знаю. Но Мишуков был умница. Еще бы, вскормленник Петра Великого. Пора, ох пора давно с Кольбергом кончать. Стыдобища, едва ль не три года валандаемся. А ведь это готовая опорная база в Померании. С ним нам не придется каждую зиму к Висле откатываться. Там отличные магазины, склады…

— Как считаешь, Петр Семенович, король еще опасен нам?

— Опасен, Александр Борисович. Он всегда был опасен, потому как это полководец умный, смелый и отчаянный. Его трудно угадать, чего он задумал. Хитер, очень хитер.

— Но вот ты же перехитрил его и под Пальцигом и под Кунерсдорфом.

— Какой там, — отмахнулся Салтыков, не лукавя. — Просто наши солдаты оказались тверже евонных. Стояли, железа крепче. И Лаудон вовремя пособил, бросил конницу в атаку ему во фланг. Если б мы с союзниками всегда рука об руку действовали, король давно бы мира запросил.

— Да он и так уже закидывает удочки в нашу сторону.

— Неужто?

— Да, да. Генерал прусский Вейлих, ведший с нами переговоры об обмене пленными, вышел на голштинского полковника Пехлина, дабы тот через великого князя Петра Федоровича склонил нашу императрицу к миру.

— Ну и что?

— А ничего не вышло. Государыня сочла сие предательством союзников, великого князя отчитала, дабы не лез не в свое дело, и сказала, что заложит все свои драгоценности, но доведет войну до победного конца.

— Как союзники думают поступить с самим королем?

— Ну как? Вернуть его в курфюршество Бранденбургское. Силезию воротить Австрии, Саксонию польскому королю, а за нами оставить Восточную Пруссию.

— Не думаю, что, понизясь из короля в курфюрсты, он угомонится. Не думаю.

— А куда он денется? Не согласится, провозгласим его брата курфюрстом.

— Принца Генриха?

— Его самого.

— Это будет нож, брошенный меж ними. По характеру Фридрих привык первым быть.

— Там уж пусть сами разбираются, а Бранденбургии Европа уж не даст шириться за счет других. Не даст.

— Дай-то бог, дай-то бог, — вздохнул Салтыков. — Как говорится, пошел по шерсть, воротится стриженым.

— Точно так, — засмеялся Бутурлин. — Острижем молодца вместе с короной.