Шрифт:
Лесовик путятинский, старый дуб, “монах-отшельник”, поотстал, присел в тенечке на пень-колоду. Снял левую обувку с правой ноги, надел на левую ногу и наоборот! Отер с лица пот, вздохнул облегченно, вспоминая, как пришли в его землянку слуги тохтамышевы, как в темноте да тревоге не сумел правильно надеть обувку на ноги покалеченные. Так и проходил два дня, вводя в заблуждение тохтамышевых наблюдателей… Ноги ему, почти по щиколотку, отгрызли метровые с гаком сомы кадомские. Усатые, хвостатые, с плохим зрением. Он по молодости да лихости, прыгая с лодки на берег, не рассчитал малость и ухнул в воду. Ударился темечком, впал в беспамятство. Очнулся от боли в ногах, глянул, а там сом старается… С той поры и ходит в обувке с деревянными ступнями. И ныне все повороты прошел, нигде не оступился, так-то!
Стороной прошествовал в юродстве и здравии с пустозвонной тыквой-побирушкой Щур, выполнитель роли азиатского дервиша. Углядел в просвете деревьев Москву белостенную, прошел мимо дуба боровицкого, ивы плакучей, тополя дрожащего, яблоньки развесистой, девки сисястой да и был таков, как говорится, лег – свернулся, встал – встряхнулся!
В замыкающих – урюпинский, на версту отсталый. Едва не окачурился в благой неподвижности, поддерживая потолок пещеры головой. Отошел в тупичок, потоптался чуток, для сугрева запел. Пусть голоса нет, зато душа пляшет – знай наших! Чай не лаптями щи хлебаем и кашей закусываем, и всегда будет так! И впредь, и опосля, и напередки веков…
“…и была москвичам погибель четырех видов. Первая – от посечения саблями, вторая – от огня, третья – в воде, четвертая – в полон уведенные.” (из сказания о нашествии Тохтамыша)
Передовой десяток тохтамышевых воинов достиг стен кремлевских, а ворота – заперты! Застучали по ним нагайками.
Через пять “кать-перекать” наверху появились люди настенные. Хмурые, сонные. Встать-то встали, но еще не проснулись. Позевывают:
– В город любого впустим, а обратного ходу из ворот никому нет!
– Почему?
– По решению народному путь в застенки кремлевские всем открыт: и в княжьем одеянии, и простолюдину, всем – кто шапку скинет перед Москвой-матушкой… – хорохорились люди настенные.
Тохтамышевы приспешники слегка обиделись:
– Эй, верхогляды, разве не видите, какое важное лицо перед воротами топчется?
– А нам без разницы!
Двое ертаульщиков сошли с коней:
– Слушай, народ московский! Тохтамыш-хан, правитель Белой, Синей и Золотой Орды, предлагает вам открыть ворота по-хорошему! По существующему чингизову правилу, город оказывающий сопротивление, не подлежит переговорам и будет считаться в состоянии войны со всеми вытекающими последствиями. Тохтамыш-хан дает вам час на размышления!
Горожане на предложение не обратили должного внимания. Узнав о приближении войска тохтамышева, они затворились, надеясь на крепость московских стен, а что делать дальше – не знают. Глухая оборона – наихудший способ защиты, где нет тыла и со всех сторон фронт. Сколько могла продержаться Москва? День? Два? Месяц? Для начала оборонители, вспоминать стыдно, вскрыли княжьи подвалы с веселой медовухой, н-да… Чего скрывать, слаб русский человек на дармовую выпивку, отсюда и кураж! Одни защитники стали пускать со стен стрелы каленые, другие, хмельные, бросать вниз ругательства, кои считаются нецензурными:
– Чтоб могила твоя… туда-растуда… до тла сгорела!
– Чтоб ты… так-растак… остался без имени!
– Чтоб у твоего сына… на том самом месте ничего не выросло!
Час с лишним томился Тохтамыш-хан в ожидании торжественносмирительного открытия кремлевских ворот. Не дождался. Обратился к подручникам:
– Если город не открывает ворот – значит ворота надо вышибить! Где наша многокалиберная пушка?
– Здесь, о хан!
– Где ядра?
– Здесь, о великий!
– Где пушкарь?
– Достопочтеннейший, ты же сам распорядился разорвать пушкаря-иноверца на две части двумя конями!
Тохтамыш затрясся припадочно: разгильдяйство – оно и на Луне разгильдяйство! Остыв, решил сам поговорить с упрямыми москвичами.
Выехал не спеша на статном ахал-текинском скакуне почти с человеческими глазами, оглядел стену кремлевскую, зубчатую, по которой сновали туда-сюда москвичи-затворники. Откашлялся:
– Хочу знать, почему меня не выходит встречать князь ваш Дмитрий Иванович? Разве не заинтересован он в получении ханского ярлыка с подтверждением его права на княжение? С напоминанием речения хана Батыя: “…если мира желаете, то десятая часть вашего достояния должна перейти к нам.” Я же, ваш хан теперешний, претендую не на десятую часть, а всего-навсего, на одну сороковую! И отойду от стен московских только после получения этой самой “сороковой”! [18]
18
Не скоро пришло то время, чтобы окончательно освободиться Руси от “дани-подати” в любом виде, под любым названием. Даже в 1713 году во время переговоров России с Турцией об очередном “вечном мире”, Петр Первый получил от крымского хана требование о возобновлении выплаты дани. (Н.Н. Молчанов, Дипломатия Петра Первого, М. 1986 г. стр. 298.)
Со стены в ответ:
– А князя нашего Дмитрия Ивановича, нет в городе! Он – уехамши…
Тохтамыш-хан этому не поверил, ибо слыхал, что урусы не могут жить без царя в голове. На всякий случай поинтересовался:
– И куда отбыл?
– Не то в Переяславль-Залесский, не то – в Ростов, а, может, и в Кострому.
– Зачем?
– Знамо дело, что полки собирать.
– Вместо него кто в Москве остался?
– Остей, князь литовский.
– Не внук ли того Ольгерда, который трижды о московские стены головой бился и все три раза без толку?