– Это телеграмма от дяди Лёши, – сообщил он и, как-то просто, обыденно добавил: – Мать умирает… Вот, смотрите: "Валентине стало плохо подозрение инфаркт приезжай проститься…"

На кухне стало очень тихо. Как всегда бывает в подобных случаях, никто не знал, как реагировать, что говорить… Выражать соболезнование?.. Безсмысленно… Утешать?.. Глупо… Потому и молчали все… Нахмурив брови, стараясь не глядеть на Павла Петровича. А когда эта скорбная тишина стала невыносимой, он заговорил сам:

– Я после Нового года собирался поехать в Краснознаменск… Хотя… Если быть до конца откровенным, боялся и всё с отъездом тянул… Мы с мамой не виделись… – он на минуту задумался, – почти сорок лет… Да, сорок… без малого… А после такой долгой разлуки каково встретиться вновь?.. Страшно… Я ведь своих родителей предал. Единственное оправдание – молокосос был… Дурак… Соображалка у многих пацанов в пятнадцать лет не шибко работает. Отец у меня священник… был, свой собственный приход имел. И меня родители в страхе Божием пытались воспитать. Одно время я даже в на клиросе пел. Но все их старания зряшными оказались. Младший брат Пётр, так тот на службу в храм, как на праздник, шёл… А я – на муку. Во время литургии не молился, всё об одном думал: скорее бы конец. Вот Евангелие прочитали, вот и до "Символа веры" добрались, а вот и "Отче Наш…" Наконец-то!.. Значит, ещё чуть-чуть и – свобода!.. А чтение канонов перед причастием?!.. А безконечные посты?!.. Я всё это наказанием полагал, хотя ни отцу, ни матери, ни даже на исповеди ни разу в этом грехе не признался – всё в себе таил. И тут случилось так, на беду подружился я с сыном нашего соседа Вениамином Генкиным. Его отец – Аарон Бенцианович – был парикмахером, и жили они через три дома от нас.

Воспоминания нахлынули на Троицкого, и, пока он не выговорился, не отпускали от себя, лишали покоя.

Никто из старожилов Боголюбова не мог припомнить, чтобы в городе когда-нибудь случались еврейские погромы. И православные, и татары, и иудеи жили здесь бок обок в мире и согласии. Особой любви между ними не было, но и вражды они также не знали. Однако однажды в ясное октябрьское утро пятнадцатого года поползли по мощёным улочкам от одного дома к другому страшные слухи: пропала пятнадцатилетняя дочь самого богатого человека в городе – боголюбовского винозаводчика Прохора Акиньшина Ольга. Её искали почти два месяца. Отец девушки объявил, что заплатит десять тысяч рублей тому, кто даст хоть какие-нибудь сведения о пропавшей дочери. Всё было напрасно: Ольга как в воду канула. После двухнедельного запоя Прохор заказал в храме панихиду и о несчастном случае стали забывать. Как вдруг в участок прибежал насмерть перепуганный местный портной Давид Корт. Он сообщил, что у него на заднем дворе из подтаявшего сугроба торчит человеческая рука. Прибывшие на место полицейские обнаружили в грязно-белом сугробе, под кучей прошлогодних листьев, изуродованное тело Ольги Акиньшиной. Девушку зверски убили. Двенадцать ножевых ранений обнаружили дознаватели на её теле. Но прежде, чем лишить Ольгу жизни, её изнасиловали. Тут же весть об этой страшной находке обросла леденящими душу подробностями, и городские обыватели наглухо затворили железные засовы своих ворот, затаились в тёмных, притихших домах и стали ждать новых зверств и безумных убийств, гадая, кто мог совершить такое злодеяние. Подозрение сразу пало на самого Давида Корта. Портной обшивал добрую половину населения Боголюбова, а в день убийства девушка как раз была у него на примерке, после которой никто её больше не видел. При обыске в сарае Давида нашли окровавленную тряпку, а в поленицу дров был засунут большой кухонный нож со следами крови. Портной и его навзрыд рыдающая Сара пытались убедить полицию, что кровь эта не человечья, а индюшачья, потому как они совсем недавно, к еврейскому празднику Пурим, зарезали жирную индюшку, но слушать их никто не стал. Полицеймейстер с удовлетворением доложил начальству, что преступление раскрыто. А как иначе?.. Все улики были настолько очевидны, что сомневаться в том, кто убийца, было просто глупо. Полицию не смутило даже то обстоятельство, что Корт сам прибежал в участок и, трясясь, заикаясь и путаясь, первым сообщил о своей страшной находке на заднем дворе. Следователь, напротив, усмотрел в данном поступке портного дьявольскую хитрость изощрённого убийцы.

Судили Корта в уездном городе. Никто из обывателей Боголюбова, кроме отца Ольги, на суд, естественно, не поехал, но всё население маленького городка было абсолютно убеждено, что "закатают" Корта по полной программе. Каторга ему обезпечена.

Когда же, спустя две недели, в Боголюбово, изрыгая проклятья и угрозы, вернулся взбешённый Прохор Акиньшин, а следом за ним, стараясь не привлекать внимания, тихонько прокрался сам "злодей", народ остолбенел и в жутком недоумении развёл руками.

Суд присяжных оправдал убийцу.

Адвокат Корта – молоденький и бойкий, с озорным вихром на макушке, кстати, тоже, то ли еврей, то ли немец, то ли швед, как он сам утверждал, по фамилии Борк – предъявил суду такой документ, от которого всё обвинение рассыпалось, как карточный домик. Медицинская справка, скреплённая двумя печатями и подписями двух солидных специалистов-врачей, свидетельствовала о том, что семидесятилетний портной при всём своём желании никак не мог изнасиловать Ольгу Акиньшину, поскольку вот уже три года был… Да, представьте себе, импотентом!.. Это сообщение произвело в суде впечатление разорвавшейся бомбы. "Он у меня уже ничего не может! И, поверьте, уж я-то знаю! – он забыл, как это вообще делается!.." – кричала его Сара, и в голосе её, кроме справедливого негодования, звучало горькое сожаление…

Присяжные оправдали Корта. Прокурор, багровый от стыда и позора, вынужден был признать их правоту, боголюбовский полицеймейстер получил строгий выговор от начальства, газетчики с наслаждением перемывали косточки незадачливым следователям… Таким образом, справедливость восторжествовала, и всем казалось, дело пришло к своему благополучному исходу…

Всем, но не Прохору Акиньшину.

Вернувшись домой, он поначалу впал в безпробудный запой, а через неделю, слегка протрезвев, решил совершить правосудие собственными руками.

Под его знамёна "борьбы за справедливость" собралось около двух десятков здоровенных парней. Вооружившись кольями и обрезками труб, они вышли на тихие, сонные улочки патриархального Боголюбова.

И началось!..

Разгорячённая хозяйской водкой компания раззадоренных молодчиков двинулась от одного еврейского дома к другому, круша по дороге еврейские лавочки, цирюльни и мастерские… Избивали каждого, кто хоть мало-мальски своим внешним видом походил на иудея. Передавали, что погромщики насилуют всех еврейских девушек подряд, без разбора. Даже несовершеннолетних. Слух о погроме тут же разнёсся по городу. И кинулись несчастные прятаться кто куда. Животный страх гнал их из домов, заставлял оставлять на произвол судьбы нажитое годами добро, но спасать самое драгоценное – детей и собственные жизни!..

Крики, стоны и плач сотен людей разносились над притихшим от ужаса городом.

К дому отца Петра Троицкого первыми прибежали ближайшие соседи и среди них вся семья Аарона Бенциановича Генкина. Валентина Ивановна тут же провела их в гостиную, куда постепенно набилось до сорока человек. Но места хватило всем. Матушка даже стала потчевать беженцев чаем с домашним вареньем, а батюшка, изредка осеняя себя крестным знамением и читая акафист Пресвятой Богородице ради чудотворного ея образа "Умягчение злых сердец", вышел на крыльцо и стал терпеливо ждать, когда "борцы за справедливость" доберутся до его дома. Те себя долго ждать не заставили и подступили к церковной ограде с угрожающими криками. Впереди всех в самом что ни на есть расхристанном виде шествовал сам Прохор Акиньшин.