Советская власть пришла в Боголюбово с большим опозданием – лишь в апреле восемнадцатого года над бывшим домом городского головы вместо трёхцветного флага повесили полинялую красную тряпку, а на дверях написали неведомое доселе слово "Исполком". Председателем этого неведомого "Исполкома" стал приехавший из уезда эстонец, товарищ Тыну Саар. У него были совершенно белые ресницы, он носил кожаную куртку и огромный маузер в деревянной коробке на боку и говорил с таким убийственным акцентом, что понять его иной раз было практически невозможно. Его правой рукой, и это была главная неожиданность, стал еврейский "заморыш" Венька Генкин. Обыватели втихомолку посмеивались над этой парочкой, говорили, что власть в Боголюбове с явным "жидовско-эстонским" акцентом, никакого страха перед кожанкой и маузером не испытывали и с любопытством ждали, чем вся эта кутерьма закончится.

Страх поселился в их домах немного позже, когда в полвалах "чрезвычайки" начались еженощные расстрелы.

Павел уже не стеснялся своей близости с сыном парикмахера и открыто начал выказывать сыновнее неповиновение. Поначалу он отказался читать утренние и вечерние молитвы, перестал ходить в церковь, а закончил тем, что с отчаянной решимостью заявил: "Бога нет!" Мать от ужаса чуть не лишилась чувств, а отец трижды перекрестился и кротко сказал: "Мы с тобой завтра поговорим". Но ни завтра, ни послезавтра, никогда больше отцу со старшим сыном поговорить не пришлось. Ночью, оставив на столе в столовой прощальную записку, Павел Троицкий бежал из родительского дома.

Ещё в июле восемнадцатого года, после того, как в Екатеринбурге расстреляли всю императорскую семью, а над молодой Советской республикой нависла смертельная опасность, юный Троицкий решил всем пылом свой души, а если понадобится, то и молодой своей жизнью спасти революцию. Но всё как-то откладывал "на потом". Лишь обещание отца поговорить, придало ему решимость, и, в какой-то степени, чтобы избежать неприятного разговора, Павел решился бежать из дома. С большим трудом он добрался до Царицына, на станции Кривомузгинская каким-то чудом попал на бронепоезд и под командованием члена Реввоенсовета, товарища Сытина, стал воевать с генералом Красновым.

К концу рассказа Павла Петровича уже вернулся из Болошева Автандил, а спустя полчаса раздражённый Влад – рейс из Магадана отменили из-за плохой погоды.

– Так что о рыбе и икре придётся всем нам забыть. По крайней мере, до завтра, – с плохо скрываемым раздражением сообщил он. – Только зря деньги на такси потратил.

– Не гневи Бога, – стала урезонивать его Людмилка. – Вон, у Павла Петровича дела посерьёзней, чем твои магаданские деликатесы. Без них обойдёмся!..

– А что такое? – встревожился Влад.

– Я тебе после расскажу…

– Всё!.. Не буду больше вас своими рассказами утомлять, – Павел Петрович встал из-за стола… – Одно скажу, с того июльского вечера ни отца, ни матушку я больше не видел. Отец в двадцать втором погиб, а мама… – Павел Петрович запнулся. – Мать прокляла меня… За то, что я родителей предал… Вере изменил… А знаете, каково это жить с родительским проклятьем?!.. Врагу не пожелаю… А я вот уже сорок лет без малого с этим живу… Пора свалить с души этот камень страшный. Завтра же поеду… Попробую помириться… Если успею…

– Авто, отправляйся на вокзал, билет Павлу Петровичу купи, – распорядилась Варвара.

– Слушаюсь, товарищ начальник! – козырнул Автандил. – Вам, товарищ генерал, на какой поезд?.. Куда?..

Троицкий объяснил.

– Всё понял?.. – строго спросила Автандила жена.

– Так точно, товарищ главнокомандующий!..

– Без билета можешь не появляться! – пригрозила ему Варавара и уже вслед уходящему мужу крикнула: – Одна нога здесь, другая там!..

И сразу стало ясно, кто у них в семье самый главный. Вообще в маленьких женщинах порой заключена такая сила, перед которой напрочь пасуют сильные и отважные мужчины.

На кухне было тихо. Все сидели молча, уставившись кто в тёмное окно, а кто в узорчатую клеёнку на столе. Переживали только что услышанное.

– Но, товарищи дорогие!.. Что это вы носы повесили?!.. – Павел Петрович вновь выглядел молодцом. Куда девалась прежняя слабость?.. Он по-прежнему был подтянут и бодр. – Нового года, по-моему, никто не отменял!.. Так что, за работу, накрывайте на стол!.

«Я серьёзно больна инфаркт приезжай проститься если можешь привези Павла Валентина».

Эту телеграмму Алексей Иванович получил двадцать девятого декабря. В тот же день телеграфировал племяннику Павлу и стал собираться в Краснознаменск.

Серёжка ехать вместе с отцом наотрез отказался:

– Что я там забыл?.. "Полуживую забавлять?.. Послушно подносить лекарства?.." Ладно, дальше цитировать не буду, чтобы никого не обидеть. Не поеду, и всё тут. Не хочу.

Алексей Иванович был в смятении.

С одной стороны, он понимал: мальчишке в Краснознаменске делать нечего. Но с другой… Серёжкино купанье в ледяной реке заставляло его быть теперь вдвойне осторожным. Ожёгся на молоке – дуй на воду. Он не то чтобы боялся оставить сына без присмотра на неделю, а то и больше, но даже, когда тот выходил за порог с Никиткой или сестричками-близняшками, места себе не находил.