— Петя, а ведь отец кое в чем меня послушал?

Петя осторожно ответил:

— Немножко послушал.

— У отца часто бывает много лишнего, ненужных мелочей. У него не хватает формы в его работах. Ему бы нашу Анну Николаевну… Мы тогда были девчонками. С тех пор прошло семнадцать лет. Ты понимаешь, Петька, что мне уже тридцать четыре?! А я почти каждое слово ее помню так, как будто она говорила это вчера.

Мария Федоровна стояла рядом с сыном, зарумянившаяся, с приподнятой маленькой верхней губой, подвижной и выразительной, как у детей. Из-под туго повязанной темно-красной косынки с вышитой на ней еловой веточкой непослушно выбилась прядь черных волос; над небольшим прямым носом порой вздрагивали черные брови. В темных, чуть выпуклых глазах светилась радостная задумчивость.

Петя был уверен, что мать продолжала думать об Анне Николаевне — учительнице музыкального училища. Эту старушку, низенькую, с распущенными по плечам белыми волосами, Петя знал только по фотографии, бережно хранимой матерью в маленькой шкатулке.

Петя знал, что старую учительницу студенты музыкального училища любили и с ласковой шутливостью называли ее «музыкальной табакеркой». Петя наизусть помнил многие наставления Анны Николаевны, потому что мать повторяла их всякий раз, когда вместе с ним усаживалась за рояль.

«Ученик должен играть по форме: точно так, как написано… Научившись играть точно, должен учиться играть непринужденно, легко…»

— Мама, хвост у леща подгорает, — заметил Петя.

— Не вовремя задумалась, — засмеялась мать и перевернула подгоревший кусок. — А все-таки формы отцу не хватало!

Петя не переставал улыбаться: он помнил, что в таких случаях говорил отец!

«Мария Федоровна, да пойми же ты, что я не исполняю написанное! В самой жизни мне надо найти, увидеть эту форму… А готовые формы, Мария Федоровна, на «Металлургии», в литейном цехе!»

— Петька, если форма есть, то лишнего нет, — с горячей убежденностью снова заговорила мать. — Помнишь, вначале у отца всего было много?

— Мама, я все ваши споры помню… А у тебя опять рыба подгорает, — засмеялся Петя и вышел на крыльцо.

Разговор с отцом и матерью лишний раз заставил Петю подумать о том, что жизнь в их флигеле, всегда шумная и беспокойная, напоминала трудовые будни моряков на пароходе, который вот-вот готов дать гудок и выйти в плавание. Эту жизнь Петя горячо любил и не мог поверить, что она может вдруг перемениться, стать совсем другой…

Утро стояло тихое. Небо над заливом было высоким. Над пустынной водой висела легкая тусклая синева, за ней смутно желтели камыши. Но странно — сегодня не видно было ни рыбацких лодок, ни байд, ни катеров.

Чуть повернув голову вправо, Петя посмотрел на город. Он был тоже тихий. Трубы металлургического завода почти не дымили и не дышали волнами жара.

«Как в праздник, — подумал Петя. — А может быть, и в самом деле праздник? Ведь сказали же в рыбацкой бригаде, что фашистов отогнали. А вон и газик из-за сада выскочил». И Петя решил дождаться Василия Александровича на крыльце.

Стоя на крыльце, Петя с большим трудом узнал вылезавшего из машины Василия Александровича. Секретаря Петровского райкома партии сделало неузнаваемым обмундирование, в котором Петя никогда его прежде не видел. На нем вместо длинного кожаного пальто была надета синевато-серая стеганка, вместо каракулевой шапочки на большой голове сидела овчинная папаха какого-то неопределенного цвета — не то темно-серая, не то желтовато-черная. Папаха-то, верно, и делала менее заметными его чуть выпуклые, живые глаза. В ватных брюках, в рабочих сапогах он стал похож одновременно и на тракториста, и на мастера из эмтээсовских мастерских. Он раздался в ширину, стал меньше ростом. Но одежда не могла изменить раскачивающейся походки, походки рыбака, привыкшего ставить ноги шире, чтобы прочнее держаться в лодке на волне.

— Василий Александрович, если бы вы сидели или стояли, я бы вас ни за что не угадал… А как зашагали, так я сразу догадался, что это вы, — с веселой усмешкой сказал Петя, когда Василий Александрович поднимался на крыльцо.

— Как зашагал, так сразу и узнал? — остановись и покусывая полные губы, озадаченно посмотрел секретарь райкома на Петю.

— Конечно. Вашу походку я за километр угадаю… Не верите?..

— Верю. И очень даже верю — вздохнул Василий Александрович и тут же засмеялся. — Прадед, дед и отец мой так ходили. С них теперь за эту походку не взыщешь… Один во время шторма утонул, другой на весенней тоне простудился и помер. Не будем на них обижаться. Люди они, Петя, были терпеливые, трудовые… Отец дома?

— Дома.

— Обязан быть дома.

И гость быстро прошел в коридор. Сейчас же оттуда послышался его шутливо-укоризненный голос:

— Музыканты и художники народ рассеянный. Им можно простить, что рыба у них пригорает… Здравствуйте, Мария Федоровна!

— Здравствуйте, Василий Александрович! Я задумалась о картине, а рыба пригорела, — услышал Петя голос матери.

— Сейчас посмотрим, стоило ли губить рыбу. Может, картина стала хуже, чем была?

— Стоило!

— Сейчас посмотрим, — сказал Василий Александрович, и Петя, стоявший на крыльце, услышал, как из комнаты откликнулся отец: