— Это уже не так хорошо, — согласился Анатолий Степанович, — но зато все говорят на родном языке. А здесь бегают дети, играют в прятки, что-то кричат, а я не понимаю. Старушки судачат в кафе, а о чем говорят — неведомо. Страшное дело. Они живут своей жизнью, чему-то радуются, о чем-то мечтают, а моя жизнь закончилась с отъездом из России. Как отрезало. Кроме окаянного пьянства даже вспомнить нечего. Ты много не воруй, Лень. Воруй, но в меру, а то останешься как я, без Родины. А это, я тебе доложу, — не сахар. И это понимаешь, когда изменить уже ничего нельзя.

— Мне и в меру своровать негде.

— Счастли-и-и-ивчик.

Леня опустошил свою тарелку. Анатолий Степанович допил бутылку черногорского вина, а к еде почти не притронулся. Счет и вправду потянул на пятьдесят три евро. Степаныч расплатился, оставив пятерку на чай, и с усмешкой отказался от Лениных денег. Официанты во главе с метрдотелем, вытянувшись во фрунт, торжественно проводили «газовых олигархов».

— Привет слякотной Москве, — Степаныч потеряно махнул рукой и побрел по залитому солнцем Дубровнику.

На Берлин

Подмосковная электричка была забита под завязку. Стоящие пассажиры теснились в проходе, с завистью поглядывая на сидящих. За две остановки до конечной освободилось место неподалеку от Куприянова. Леня рванулся к свободному месту как первоклассник к леденцу. Бабка с сумкой на колесиках замешкалась, замельтешила, и Куприянов успел ввинтиться на освободившееся место. Утвердившись на оккупированной территории, Леня первым делом зажмурил глаза и притворился спящим. Чья-то рука потрепала его по плечу, он не отреагировал, рука похлопала сильнее. Леня с трудом разлепил веки и обвел электричку взглядом заспанного младенца. Первое, что он увидел — это сморщенный палец старухи, направленный ему прямо в глаз.

— Умрешь в страшных муках! — пообещала ему старушка. — Хорек скрипучий!

— Что? — открыл рот Леня.

— Сдохнешь под забором, супостат! — каркнула божий одуванчик и двинула кошелкой по Лениному колену.

— Ты что, бабанька, белены объелась? — рассмеялся сосед Куприянова, пьяненький дедок с влажными глазами.

— Да чтобы у тебя нос провалился, пьянчуга чертов, — старушенция переключилась на деда.

— Ах ты, старая карга. А у тебя, чтобы внук на Муамара Каддаффи был похож, — не остался в долгу задутый старикан.

— Пр-р-роклинаю тебя, идол! — отрезала бабулька.

— Энгельс твою Маркс! — рассвирепел дед. — Как ты можешь, старая кошелка, такими словами разбрасываться?!

— А ты не встревай, окаянный!

Леня, не долго думая, поспешил в тамбур, а в вагоне разгорелась настоящая гражданская война, все спешили высказаться и заклеймить друг друга, ведь до конечной остановки оставались считанные минуты. «Да уж, напряжение в нашем отечестве зашкаливает», — отметил Куприянов, стоя в густом облаке перегара, витающем в тамбуре, и ощупывая в кармане загранпаспорт с немецкой визой. Завтра он улетал на неделю в Берлин, поэтому поглядывал на происходящее как бы со стороны.

Леонид тщательно подготовился к этой поездке: освежил свой немецкий, прочел уйму путеводителей по Берлину и намеревался целую неделю быть истинным арийцем, то есть никуда не лезть без очереди и ко всему относиться толерантно и благодушно. Однако на паспортном контроле в Германии его внезапно настиг рецидив — Леня, расталкивая всех, кинулся к пограничнику с паспортом наперевес, как будто опасался, что погранец сейчас вывесит табличку: «Перерыв 10 минут, ушел за товаром» и смоется до вечера. «Родина не отпускает», — осознал Леня и, усилием воли подавив в себе жлобство, встал в очередь последним. В гостинице Куприянов познакомился с портье по имени Курт и двумя русскими туристами лет тридцати. Обоих звали Сергеями, оба были длинноволосые и бородатые, только один маленького роста, а другой большого, чем они занимались по жизни, Леня так и не выяснил. Для начала решили прошвырнуться по Берлину и зайти в русско-немецкий центр по совету словоохотливого портье. Русско-немецкий центр располагался на главной торговой улице Берлина Фридрихштрассе и напоминал комбайнера, затесавшегося среди виолончелистов. Внутри здание походило на дом культуры города Каширы или Рязани перед приездом высокой делегации из столицы. По плохо освещенным лестницам сновали краснолицые мужики с озабоченными глазами и дамы с аляпистыми украшениями на запястьях и шеях. В гардеробе хлопец с житомирским акцентом поставил дорогих гостей в известность, что сдать три куртки будет стоить трешку евро. Сереги переглянулись и решили пренебречь духовной пищей, но Леня обилетил всю троицу, и они принялись шататься по выставкам, обильно рассыпанным по зданию. Вскоре выяснилось, что грамотные посетители вешают свои куртки и пальто на плечики непосредственно на выставках. В одном из залов на столе трогательно расположились две бутылки шампанского, стопка пластиковых стаканчиков и какие-то орешки. Сереги переглянулись, и их неудержимо повлекло к столу.

— Это сколько же бездельников развелось, — с нехорошей улыбкой Серега большой принялся разливать шампанское.

— Не гони, — попытался унять его Серега маленький, — на пол льешь.

— Мне не наливай, — предупредил Куприянов, — я закодированный.

— Попомните, шкуры, наши кровные евро, — Серега длинный пронизывающе оглядел выставочный зал и крякнул.

— Слушайте тост, — поднял пластмассовый стаканчик Серега маленький. — Всякий рыбак мечтает увидеть золотую рыбку. Всякая девушка мечтает увидеть сказочного принца. Всякий юноша мечтает увидеть прекрасную принцессу. Так выпьем же за морковку. Она улучшает зрение.

Сереги остограммились и стали смотреть на жизнь более позитивно. Длинный разлил из другой бутылки, а коротышка толкнул следующий тост:

— Шахматисты говорят, что жизнь — игра в шахматы. Боксеры и борцы — поединок. Продавцы — сплошные продажи. Программисты — что программа. И только ассенизаторы скромно сидят и помалкивают. Ну, за скромность.

Стоящие неподалеку немцы с тоской наблюдали, как мелеют их бутылки. Леня гостеприимно пригласил их к столу, где разминались скромные гости. Хозяева отрицательно покачали головами, а Серега маленький осчастливил новым тостом: