Шрифт:
Но тут Костя в третий раз выдернул аккуратное растеньице с широкими ровными листьями, и я сказала:
— Эй, ты хоть смотри, что дёргаешь.
А Костя тогда поглядел на меня, подумал и говорит:
— Ленка, а ты что, влюбилась в Лёнчика?
— Кто, я? — спрашиваю.
А он кивает:
— Ну да.
Тут я растерялась вконец. Любовь — это когда вот так?
Нет же!
В классе девчонки иногда рассказывают мне свои секреты. И почти всегда секрет — в том, что в кого-то кто-нибудь влюбился.
Девчонки влюбляются в одноклассников — чаще всего в Мухина или в Симагина — или ещё в артистов.
А одна девочка, не скажу, кто, влюбилась в портрет, который висит у окна в кабинете биологии.
Таблички на портрете нет. Какой-нибудь биолог, из позапрошлого или поза-позапрошлого века. Мы не проходили его ещё, а спросить, кто это, она стесняется…
На биологии моя одноклассница любуется лицом с портрета и представляет, как она с вот этим длинноволосым человеком едет в старинном экипаже по старинной улице — на приём к английской королеве.
Она сама рассказывала мне, по секрету.
И я привыкла, что любовь — это секрет. Разве о ней можно вот так, прямо, спрашивать?
Я говорю Косте:
— Да ты в самом деле — нерд!
А если бы это не надо было держать в секрете, я бы, конечно, рассказала, как мы с Лёнчиком ходили в холмы и до чего же там красиво ночью.
И уж, конечно, про то, что Процион — это звезда-енот, и что Лёнчик может стать космонавтом, вполне. И кто бы спросил, отчего я так рада этому? Не я ведь сама смогу полететь в космос! И не Костя даже…
Когда я думала о Лёнчике, радость переполняла меня. Даже моя вина перед мамой не могла заслонить эту радость.
А Косте совсем не радостно было. Наоборот, я таким мрачным его что-то и помню. Он говорит:
— Я что-то про Юрова вспомнил. Про Тощего.
Тощего-то, думаю, с чего было вспоминать? Хотя когда делаешь всё время одно и то же — обхватил пальцами сорняк, вытянул его из земли, кинул, обхватил — вытянул — кинул — то тебе что только не вспомнится. Да иной раз так остро, будто снова всё переживаешь.
Костя вздыхает:
— Знала бы ты, как я жалел, что стал заступаться за него.
— Ещё бы, — отвечаю. — Тебе же наподдали в тот раз, очки сломали…
А Костя:
— Я не про то. Я раньше думал: было бы за кого заступаться. Ладно — ещё кто-нибудь, тогда не страшно, если и побьют. А то ведь — наш Юров.
— Да, помню, — говорю, — как он за тобой ходил. «Если ты друг, ты должен, должен…» Без конца.
Костя поморщился.
— Ну да. А теперь я представил, каково ему было — против всех. Он, может, потому таким и стал.
— Почему — потому? — не понимаю я.
А Костя:
— Я подумал… У него, может, раньше друзей не было, ни разу. С детского сада. Вот он и решил надружиться со мной за всё это время. И чтобы за него заступались, заступались…
Что, думаю, Косте уже нравится Юров? В городе не нравился, а теперь он готов с ним дружить? Да лучше бы он с Лёней подружился! Он же мечтал встретиться с ним! Какая разница, как его зовут на самом деле? В любом случае — вечером он здесь появится. Во дворе напротив — у них же тренировка…
Только бы не уехали мы отсюда слишком рано…
Я говорю:
— Тебе всегда чего-то не хватает. Теперь к Юрову, в город хочешь! А Ленчик тебя вчера звал тренироваться — ты не пошёл…
А Костя:
— Я и говорю — влюбилась ты в этого Лёнчика!
Любовь
Вот и поговори с нердом. Или с нёрдом.
Тем более, Анна Ивановна вышла в огород.
Она мельком глянула на нас, сказала каким-то своим мыслям «угу» — и принялась полоть соседнюю грядку.
Дело у неё двигалось быстро. Гораздо быстрее, чем у нас. Ей не надо было смотреть, что дёргаешь. Пальцы находили сорную траву сами, без помощи глаз. Точно её руки живут сами по себе.
Тут я подумала, что руки у неё, как ни посмотришь, всегда грязные. Вымоет их иногда — например, чтобы на стол накрыть — а после обеда бегом снова пачкать в земле.
Наверно, так будет, пока на землю не ляжет снег. Снег белый, руки он него не грязные…
Я спросила:
— Анна Ивановна, а что вы станете делать зимой?