Да, конечно, спасибо. А в том, что произошло у хаджи Духотины, я не виноват. Пьян был, да и разозлили меня, вот и наговорил лишнего. Жалею, что так случилось, неловко и перед ним, и перед собой, и перед другими порядочными людьми.

— Что поделаешь, бывает,— грустно отзывается Молла Ибрагим.

— А у нас здесь так торжественно, словно в праздник.— Я пробую паясничать, но что-то важное и серьезное прошло медленной поступью и оставило после себя гробовую тишину.

Он не принимает шутки. Да, говорит, чуток подновили, подремонтировали, достроили. По силе возможности.

Писарская разделена теперь дощатой перегородкой. Заглядываю за перегородку: два безусых юнца смотрят на меня с напускным смущением и страхом.

— Пришлось взять,— говорит Молла Ибрагим.— Работы много.

— Неужто так много?

— Много, слава богу.

Я смеюсь, повторяю его слова:

— Больше бед — барышей больше!

— Да, такие дела.

— А я? Где я буду сидеть?

Он замигал своими маленькими глазками, проглотил слюну, обхватил руками узкую грудь, словно она у него вдруг заболела.

— Ты? Видит бог, тебе негде сидеть.

— Как так? Не понимаю.

— Ну, видишь ли, тебя долго не было, и я взял вон тех двоих. Думал, ты нашел себе другое место.

— Какое место? Ты же знаешь, что я пролежал все это время в постели.

— Откуда мне знать? От тебя ни слуху ни духу, а тут клиенты повалили, как назло.

И вдруг мне все стало ясно, я понял, что произошло. Точь-в-точь как тот умник, с которого стянули штаны, положили на землю, взяли розги, и только тут он сообразил, что его будут сечь.

А ведь мог и раньше догадаться: проведать не пришел, не спрашивал обо мне, не звал меня. Все решилось давным-давно, может быть в тот самый злосчастный вечер. Без всякой надобности я сказал:

— Значит, выгоняешь?

— Я не хотел. Сам видишь, как получилось…

— Получилось так, как другим было угодно.

— От тебя ни слуху ни духу, клиенты повалили…

— Как назло. Ты уже говорил. Все ясно.

— Я дам тебе одно, нет, два жалованья, чтобы перебиться, пока не найдешь новое место.

— Спасибо, мне милостыни не надо.

— Я по дружбе.

— О дружбе лучше помалкивай!

Он протянул мне деньги — заранее их приготовил:

— Пожалуйста, возьми. Ты заслужил.

Голос тихий, приглушенный, сиплый, морщинистое лицо кривится от усилий сохранить спокойствие, взгляд бегает, тонкие губы опустились — вот-вот заплачет.

Я взял деньги и мог уходить. А я стою. Смотрю на него и стою. Он боится моего взгляда, боится моих злых слов. Но у меня их нет. Я знаю, что он боится и других слов, которые для него важнее моих. Господи, думаю я, что творится сейчас в душе этого человека, что творилось там все последние дни? Приказали ему выгнать меня, он не посмел ослушаться. Другой бы посмел, он — нет. Страх его перед сильными людьми — не важно, в чем их сила,— почти не поддается осмыслению. Как боязнь грома, землетрясения, судьбы, боязнь, которую нельзя ни объяснить, ни прогнать. Когда до него дошло то роковое слово, чужая воля и приказ, переданные, понятно, через третьих лиц, менее значительных, но с которыми тоже не поспоришь, он наверняка не раздумывая решил подчиниться и пожертвовать мной. Гром грянул, теперь уже не до воспоминаний о былом. А потом настала ночь и бессонница, или это случилось на другой день или через два дня, когда вдруг из сумятицы мыслей выбился я. Бог знает как, бог знает где. Привиделся ли я ему в тесной писарской согнувшимся над прошениями и жалобами. Или сидящим над рекой — сломленным, отупевшим, бесчувственным. Или в бушующих волнах Днестра, когда я очумело тащил скорлупу лодки и скорлупу человека, не думая о том, вытащу ли я себя самого.

Я был всяким — безрассудным, пустым, беспомощным, насмешливым, неловким, но недругом ему я не был. И вот теперь он знал, что должен пустить меня ко дну, и не смел протянуть мне руки, попытаться задержать. Знал, что со мной поступают несправедливо и несправедливость эту совершают его руками. Да, ему не позавидуешь. Конечно, слез из-за этого он не проливал, но долго ворочался на постели в напрасных муках, ибо все уже было предрешено и он ничего не мог изменить, чем и успокаивал свою совесть. Но к несчастью, он не в силах был забыть меня или вообразить чернее, чем я был на самом деле. И остались ему в оправдание и утешение лишь три вещи: судьба, которая сильнее нас, своевременное его предостережение, чтоб я опасался дьявола в себе, и надежда, что при расставании я скажу ему пару теплых слов. Он будет хранить их в сердце — как амулет, в памяти — как лекарство, в совести — как оправдание. Если, конечно, придет раскаяние — ведь человек не властен над своими поступками. А может быть, они стали бы причиной ожесточения против всех и вся. Дороже золота были бы ему мои бранные слова, он спрятался бы за них, как за крепостные стены.

Оставлю ему в оправдание судьбу, хотя у судьбы этой есть и имя и фамилия и его трусость имеет к ней прямое отношение. Оставлю ему в утешение и то, что он в самом деле предостерегал меня, а я его не послушался, тут он и впрямь оказался прав. Но удовольствия очистить свою совесть моей бранью я ему не доставлю — этого он не заслужил.

Кажется, я его сильно разочаровал. Я сказал:

— Молла Ибрагим, я не верю, что это ты придумал.

Он смотрел то на меня, то на перегородку, за которой навострили уши любопытные юнцы, растерянный, вконец несчастный, не решаясь произнести ни одного слова участия, но, призвав на помощь все свое мужество, удержался и от нравоучения. Хотя, отчитай он меня за глупость или посоветуй никогда ее больше не повторять, он сильно выиграл бы в глазах тех, мнением которых так дорожил. В душе я отдал должное его мужеству и самоотверженности.

— Спасибо тебе за все,— сказал я на прощанье. Мои слова прозвучали довольно язвительно.

Но он принял их всерьез, возблагодарил бога за то, что смог оказать мне посильную помощь и внезапно, видимо сообразив, насколько смешны и неуместны его слова, смущенно прошептал:

— Прости.

Это было лучшее из слов, которые была способна отыскать его трусливая совесть.

Так он благополучно скинул меня со своей совести и дружески проводил в прошлое.

А для меня это был первый шаг в будущее, неведомое и неожиданное.