— Спасибо за приятный разговор! Не обессудьте, коли что не так.

Ничего себе приятный разговор! Словно палками молотили друг друга!

Но похоже, обиды на нас он не затаил. Кто знает, что застряло в его упрямой башке, а что в одно ухо влетело, в другое вылетело.

А потом мне вдруг подумалось: ведь он, пожалуй, почувствовал еще и уважение к нам за то, что мы не соглашаемся на подлость и открыто говорим ему то, что думаем. Вполне возможно. Авдага жесток, но не испорчен, он не знает милосердия, но и хитрость ему чужда. Этот переродившийся, искалеченный крестьянин пашет и копает иначе, чем его отец, однако могло же в нем сохраниться что-то человеческое! Какой-то осадок на дне души, смутное воспоминание. Правда, все это я говорю без особых оснований, почем мне знать, чем жива душа палача?

Я пошел проводить его. Мне не хотелось ни смягчать, ни усугублять сказанное.

— Опасная у тебя жена,— заговорил он, когда мы молча спустились с лестницы — чтоб не услышала, подумал я.— Теперь я понимаю, почему ты не согласился. Из-за нее.

— Как из-за нее? Я сразу отказался, у нее не спрашивал.

— Ты бы на глаза ей не смел показаться, если бы согласился. А я все удивляюсь, почему да почему. Теперь вижу почему. Слава богу, что я не женился. Да, я не сказал тебе, зачем приходил.

Вовремя вспомнил, нечего сказать.

— Джемал-эфенди велел передать тебе, чтоб завтра в полдень ты пришел в Бегову мечеть. И сказал, что ты ошибаешься, он на тебя зла не держит.

— Зачем мне приходить в мечеть?

— Собирают улему. Будут говорить о студенте этом — Рамизе.

— Что говорить?

— Вот этого не скажу, не знаю. А Рамиза посадили в крепость, слыхал?

— Когда?

— Сегодня под вечер. Взяли его люди, которым он говорил в мечети. И передали властям. Вот так. Приходи обязательно.

Он пошел, но тут же вернулся.

— Когда я пришел, твоя жена была не одна.

— А кто был?

— Осман Вук. Он ушел, как меня увидел.

— Верно, зачем-то я ему понадобился.

— Может быть. Мое дело сказать.

Никому не веря, мог ли он верить женщинам? Потому и предостерегал меня, но в этом отношении я, слава богу, спокоен.

Авдага скрылся во тьме, оставив меня в подворотне убитого известием о Рамизе.

Рамиз говорил, как часто он думает о доме и семье, сейчас тоска его еще сильнее. Ненавидя всех Авдаг этого мира, а еще больше их хозяев, призывая угнетенных на борьбу с ними, он мечтал о теплом, дружеском слове. И о любимой девушке. Теперь в крепостном каземате он, наверное, закрыв глаза, рассказывает ей, как жестокие люди тащили его в крепость — не те, конечно, что ждали его, как всегда по вечерам, в мечети,— и как он думает о них и думает о ней — ведь мысли ему оставили. Сейчас он один, ужасающе один, и, наверное, вспоминает о желанном друге, быть может, и обо мне, быть может, мысли его кружат над моей головой, а я их не вижу, только догадываюсь о них.

Наверное, в эту минуту на сердце у него тяжело и горько, черная пустыня простерлась вокруг него до самого горизонта, он думал обо всех, а о нем не думает никто. Он не спит в тревоге и волнении, люди же давно спят глубоким сном.

А может быть, я ошибаюсь. Может быть, его прекрасное сердце радуется, что он сделал все, что мог; может быть, он верит, что люди не спят, тревожась о нем, что семена его слов проросли в их душах; может быть, он убежден, что какой-нибудь другой Рамиз займет его место и продолжит его борьбу за счастье людей. Не все же люди думают только о себе и своих страхах!

Он виделся мне маленьким ярким огоньком во мраке этой ночи, во мраке этого мира, и не было для меня сейчас на земле более близкого человека, чем этот малознакомый юноша.

Да что толку, я не в силах помочь ни ему, ни себе. И что бы я ни делал, яркий огонек превратится в пепел, а моя сегодняшняя тоска станет всего лишь печальным воспоминанием о нем.

Меня душат слезы — какой злой рок правит миром?

Но пусть все останется во мне. Тияна и без того взволнована приходом Авдаги.

— Сказал что-нибудь? — спросила она, думая об Авдаге.

Я тоже буду думать о нем, чтоб не думать о Рамизе.

— Сказал, что ты опасная женщина.

— Наверное, я была слишком резка. Не надо было так говорить.

— Почему? Ты говорила правду.

— Нет, нет, я была слишком резка. Глупо получилось.

Напрасно я ее уверял, что она права и здорово прижала Авдагу к стенке. Лишь потом я осознал свою ошибку: упрекни я ее в том, что она хватила лишку, она стала бы защищаться. А так она начала казниться. Она распекала себя на все корки, и в то же время ей хотелось, чтоб я ее защищал, тогда в сердце у нее останется память о том, что в трудную минуту я был с ней.

Потом она открыла мне то, что я уже знал: отец был причиной того, что она вышла из себя,— к стыду своему, она уже забывает о нем, не знает даже, где его могила; было время, ей казалось, она умрет от горя и боли, а сейчас редко когда и вспомнит о нем, а вспомнила, и полоснуло болью, да еще этот Авдага. Говорят, он отца убил.

— Успокойся. Не думай об этом. А могилу мы отыщем. Я расспрошу крестьян.

— К чему? Отец всегда говорил: «Мертвому все равно где лежать».

— Ладно, потом поговорим. А сейчас спать.