Посидев, передохнув, он двинулся прямо в квартиру Ильевых в нижнем этаже дома.

«Боковой» родственник Басановых, добрейший и честнейший человек, забитый если не людьми, то судьбой, жил отчасти замкнутой жизнью, мало «водился» с другими приживальщиками и проводил время за чтением Священного Писания, Четьи-Минеи [17] и вообще книг духовного содержания. Единственный человек, которого он принимал радушно и, пожалуй, любил, был обер-рунт.

Случилось это, вероятно, потому, что Василий Васильевич «отплачивал» Турке любовью за его удивительную, как бы собачью, привязанность к дочери Алле. Наконец Змглод просто как-то «навязался» Ильеву и будто заставил себя полюбить.

За последний год, заметя и обсудив странную дружбу между дочерью и Туркой, Василий Васильевич стал задумываться на их счет. Если б не «басурманство» Змглода, то чем бы он не жених для дочери нахлебника, побочного дворянина… Однако, басурманством Змглода было только его происхождение, так как веры он был православной, назывался Денисом и еще исправнее ходил в храм и говел, чем многие из настоящих православных.

Но этот Денис Иваныч никогда ни единым словом не обмолвился насчет своих мыслей или намерений по отношению к молодой девушке.

Недавнее происшествие в семье, судьба Аллы из-за нежданной прихоти старика, у которого он жил на хлебах, глубоко поразили Ильева и горько отозвались… Он был слишком порядочный и нравственно-чистый человек, богобоязненный и совестливый, чтобы не понять, в какое горькое и зазорное положение попала подросток-дочь, став любовницей старого родственника.

Но противодействовать, бороться или, наконец, бежать с Высоксы и начать нищенствовать силы, конечно, не хватило. И когда гнусное и греховное дело должно было окончательно решиться, Василий Васильевич только и смог, что уйти… пойти на богомолье ко святым местам, замаливать свой грех слабоволия и «его» грех сластолюбия…

Вернувшись недавно из Оптиной пустыни, Ильев снова принялся за свои «святыя» книги и еще более чуждался всех обитателей дома и двора. К прежней нелюдимости теперь еще прибавился стыд людей. Ильеву казалось, что все давно знают «срам и грех» его дочери и корят его или издеваются над ним.

Узнав о болезни удивительной и внезапной приятеля Дениса Иваныча, он собрался навестить его, но рунты его не пустили к больному, объяснив, что Змглод строго заказал никого к себе не допускать.

Приняв нежданно явившегося Змглода, Ильев ахнул при виде приятеля: настолько изменился тот.

— Что это ты? Зачем поднялся? — воскликнул он. — Надо долежать во всякой хворости.

— Ничего, — угрюмо ответил Змглод. — Моя хворость такая, что хоть всю жизнь лежи, не долежишься до облегченья.

— Да что у тебя? Сказывали — лихорадка… Я был у тебя — не пустили.

— Тебя-то, Василий Васильевич, я бы рад был повидать, да думал, ты не соберешься ко мне, а всех прочих я рунтам действительно наказал не пускать: лезли из любопытствия одного, поглазеть, как Турка издыхает — по-русскому или по-своему, по-басурманскому…

Змглод хотел улыбнуться, но не смог.

— Ну, вот и напрасно… Лежал бы, — сказал Ильев.

— Я опять лягу. Я встал, чтобы только тебя повидать…

— Спасибо… Я бы и сам пришел. Позвал бы… а то отложил бы.

— Нельзя откладывать, — вдруг быстро и резко вымолвил обер-рунт и странными глазами глянул на Ильева. Старик вопросительно смолчал, глядя на него.

— Нельзя откладывать, — повторил тот.

— Что ж так? Не пойму.

— Дело у меня до тебя, Василий Васильевич, страшнеющее дело.

— Что ты? Бог с тобой.

— Страшнеющее, — глубоко повторил Змглод… — Вот ты меня сейчас выслушай, а там без ножа и зарежь… Нет, я уж зарезан. Ты меня только дорежешь…

— Да Бог же с тобой… — уже отчасти робко произнес Ильев, будто смутно чуя, о чем сейчас дело зайдет.

И он не ошибся. Обер-рунт помолчал мгновение и, опустя глаза в пол, выговорил будто через силу:

— Василий Васильевич… Кабы я проявился вдруг женихом… ты бы меня… Женихом, знаешь, я чаю, чьим… Ты бы мне арбуз поднес или бы сыном назвал?..

Ильев настолько смутился неожиданным и крутым оборотом беседы, что сидел румяный, с раскрытым ртом и молча двигал руками, разводя ими, как бы взамен слов, которых не находил.

— Я человек не богатый, но не холоп… я вольный… — заговорил Змглод. — И по закону наших мест, я не крестьянин и не мещанин, а больше… вроде дворянина, что в Польском королевстве шляхтой прозывается… Уйди я отсюда в столицу, я всегда достану себе место по полиции с жалованьем… И я бы давно ушел отсюда. Меня давно в Питер земляки мои зовут и таковое место обещают… Меня здесь только одно держало, уходить не дозволяло… одна твоя Алла Васильевна… Ну, вот… я все выложил…