Шрифт:
— Ты ведаешь, что она теперь моя зазноба? Ну, забава, что ли…
— Никак нет-с, — солгал Змглод, заранее решив, что так нужно.
— Так знай… турецкая побегушка… султанский бегун в наши православные края… Да, Алла мне, Аниките Басман-Басанову, высокскому барину… приглянулась… И пока она мне не прискучила своим воем и будет состоять в моих прелестницах, до того часу я всякого, кто на нее глаза закинет, в прах обращу… А наскучит когда она мне и захочу я когда тебе ее пожаловать, мое будет дело. А пока она моя… не смей даже мыслить об ней, не смей отныне подходить к ней, не токмо беседовать… А если вы вместе выкинете какое колено, то помни, у меня руки долги. Тебя, туркину побегушку, я, невзирая на твоего царя Салтана, просто запорю до смерти вот тут пред коллегией на улице. А не то без хлопот прикажу на воротах полицейского дома повесить… а ее в келью!
— Виноват, — глухо отозвался Змглод и мысленно прибавил себе: «стало, обождя малость — бежать!»
— Ну, вот… Так и знай… У меня двух слов нет… А для пущей верности… пущего уговора… На вот… гляди… Видишь — икона Спасителева.
И Аникита Ильич, двинувшись, показал в угол комнаты, где висел образ.
— Ну, так вот пред сею честною иконою Господа Спаса нашего, я, раб Божий Аникита, болярин Басман-Басанов, даю мою верную непреложную клятву: в случае какого дерзостного подвоха или ухищрения твоего и Аллинова, я даю божбу с крестным знамением: тебя повесить, а ее в монастырь упрятать… предварительно наказав плетьми обоих на улице… Ну… пошел вон… Ты малый смышленый… заруби это себе на носу.
Змглод вышел от барина, прошел приемную, коридор, где толпились канцеляристы и писцы, медленно спустился по лестнице, вошел в дежурную переднюю, где вся дюжина поднялась на ноги при его появлении, затем он прошел все комнаты дома и через террасу вышел в сад… Но он ничего по пути не видел и не заметил.
«Что же теперь? — мысленно повторял он. — Думай! Думай, брат! Все обсуди, чтобы его в дураки вырядить, а не себя…»
Войдя в липовую аллею, он, вдруг опустился на скамью от нового припадка слабости и вскрикнул хрипливо:
— Убил бы… Да и убью, если…
Змглод знал Басанова давно и хорошо… Поэтому он знал, что если его побег и увоз Аллы не удастся, то Аникита Ильич сдержит свою клятву пред иконой… И он и она будут нещадно и срамно наказаны плетьми на улице, на потеху всей Высоксы…
И, просидев задумчиво около часу, он вымолвил:
— Ну, что же? Из-за Аллы давай биться насмерть… кто кого одолеет. Лучше я помру истерзанный, а все же ее тебе не оставлю.
В те же мгновения Аникита Ильич, стоя у окна еще взволнованный и разгневанный, сказал сам себе:
«А все бы лучше загодя его упрятать… или в Павлиний павильон, или на дно озера. Этак вернее бы…»
XVIII
Немало было, казалось, раскатов грома и молний над Высоксой, где долгие годы всем жилось безмятежно и беззаботно… а между тем настоящая страшная гроза, долженствовавшая все разгромить, еще только начиналась.
Все население дома, усадьбы и заводов жило одним помышлением и одним ожиданием, чем кончатся поиски. Имя Аньки Гончего было у всех на языке, но сам он, виденный два раза в самой Высоксе, в руки не давался, как клад.
«С нечистым спознался! Враг человеческий ему в помощь и заступление!» — решили многие умные головы.
А между тем не раз видели в Высоксе Аньку верные люди… Видела его сама молоденькая барышня из своего окна на заре. Она среди бессонницы встала подышать утренним воздухом и, отворив свое окно, увидела под балконом Сусанны Юрьевны какого-то человека. Она подумала, что это рунт, но, узнав Гончего, ахнула и захлопнула окно… Когда она разбудила Матвеевну, а та подняла на ноги дежурную дюжину, то, разумеется, молодца и след простыл.
Другой, видевший Аньку, был певчий Тарас Файка… Но молодой малый видел скрывающегося молодца совсем иначе.
Гончий среди ночи явился в домик, где Тарас жил вместе с двумя другими певчими… Он разбудил спящего, приказал молчать и идти за собою тихонько, чтобы не разбудить других… Выведя его на улицу, он достал нож и, держа Файку за ворот, стал допрашивать, грозя за утайку и лганье убить.
Файка отвечал на все и божился по его требованию: Богом и Матерью Божией клялся… И Гончий его отпустил без вреда.
Но о чем допрашивал один и в чем клялся другой, осталось никому не известным. Одному барину Аниките Ильичу, с глазу на глаз, поведал все красавец-певчий, сам изумляясь тому, что рассказывал, и опять божась перед барином, что он ни при чем, а Анька, должно быть, свихнулся.
И Аникита Ильич, допросив Тараса, приказал ему строжайше никому не говорить все то, в чем его Анька пытал.
Отпустив певчего, старик задал однако себе загадку, спрашивал себя:
«Но почему же шалый и распродерзкий малый приревновал Санну к красавцу-певчему?.. И с ножом пытал его узнать правду? Стало быть, он, ревнивец, заприметил что? А ревнивцы куда зрячи!» Пример — он сам.