— Война!

— Какая война?

— Война началась. Дядя Саша опять на войну пойдет. Вот это жизнь! Ты представляешь?

— Какая война?

— С немцами. Германия напала. Ты знаешь, что теперь будет?!

Енька сел на крыльцо и растерялся, не зная, радоваться ему или нет. У него перехватило дыханье, и не знал он, что сказать.

Все оцепенело и замерло, прохваченное солнцем и повисшее среди облаков. Оглушительно кричали в травах кузнечики и бешено катились на маленьких соломенных телегах. Ветер лег, и мельница замерла, уснула и слушала сквозь сон чье-то далекое дыхание. Воздух вокруг исчез, как перед грозой или какой-то страшной встречей. И все казалось, что где-то за горизонтом тяжко бьют цепами по сухим, затвердевшим колосьям.

Ребята спустились с лестницы и побежали в деревню.

В маленькой деревне было пустынно. Избы дремали под деревянными и соломенными крышами. В пыли среди дороги купались куры. Носились ласточки прямыми черными полосами. Промчалась красная телка, крутя хвостом и задрав голову. За нею черной стаей быстро шли слепни. Они крутились вокруг телки, ткали невидимую злую паутину и громко проносились у нее под брюхом. Среди деревни стоял недавно купленный комбайн. По комбайну прыгали воробьи.

Сначала забежали к Еньке. Дом стоял с краю деревни, почти над озером. Пустынно было в комнате. Пахло квасом и пирогами. Висело на стене охотничье ружье. Висело над кроватью. Енька посмотрел на ружье и пошел в сени. Слышно было, как он пьет в сенях квас. Олег тоже вышел в сени, тоже напился.

Пошли к Олегу. Изба эта была тоже Енькина, вернее — Енькиного отца, а дед Олегов снимал ее за тридцать рублей. Ребята громко вбежали в сени. Дверь в комнату была раскрыта. За столом сидела бабушка и смотрела в окно. Олег встал на порог и громко сказал:

— Мама, война.

— Знаю, внучек, — сказала бабушка растерянно. — Знаю, милый. Слышала.

Бабушка смотрела в окно, и вздрагивала всем телом, и перебирала губами. Она плакала, прижав ладони к подбородку, и слезы текли ей в пальцы, в ладони и из ладоней текли по локтям.

— Зачем ты, мама, плачешь? — сказал Олег.

— Милые вы мои, — сказала бабушка и встала, и подошла к ребятам, и обняла их головы большими тяжелыми руками. Она прижала их головы к себе, к животу. Она прижала их и перестала плакать, только слышно было, что она перебирает губами.

В сенях послышались шаги. Бабушка вернулась к столу и села на лавку. Вошел дед. Маленький. Бритый. В распоясанной рубахе. В сапогах. С тяжелым круглым носом. Злой.

— Вот они, друзья с ножом за пазухой, — сказал дед и сел к столу.

Он долго сидел, глядя в потолок и постукивая костяшками пальцев по столу. Потом сказал:

— Мать, давай щей.

Бабушка подала на стол тарелку щей и хлеб. Дед вынул из-за сапога деревянную самодельную ложку и стал есть. Поел немного. Снял сапоги, швырнул их к порогу, мрачно и строго сказал:

— Пущай Сашка идет в военкомат.

Опять поел. Посмотрел на ребят.

— А соплякам чего не налила? Пущай едят, покуда щей хватает.

— Мы не будем. Мы карту посмотрим, — сказал Олег.

Ребята стояли возле большой карты, которая висела на стене под полатями. На карте разной краской были обозначены государства.

— Где она тут? — спросил Енька.

— Да вон она, — сказал Олег.

— Ага. Какая маленькая.

— Коричневая.

— Ага. Коричневая и маленькая какая-то, — сказал Енька.

— Куда ей до нас…

— Куда уж, — согласился Енька, — переплюнуть всю зараз можно.

— Один такой переплевывал, — сказал дед, — да башку оторвало. Вот из-за вас, из-за таких переплевывателей…

— Ладно тебе, отец, — сказала бабушка.

— Твое дело маленькое, — сказал дед и лег спиной на лавку. — Собирай Сашку на войну. На войну-то небось пустят. Собирай, собирай. Забыла, что ли, как сыновей на войну собирать?

Бабушка встала, взяла ребят за плечи, повела к двери.

— Вы идите, детишки, побегайте. Побегайте, пускай у него, у дурня, от сердца отойдет. Горько старику, тоже ведь на своем веку навоевался. У вас-то все впереди еще. Побегайте. Уж и не знаю, кого жалеть: не то старого, не то малого…

С полей в деревню шел народ. Люди молча расходились по дворам, и слышно было, как загремели умывальники. На дальнем краю деревни кто-то заиграл на гармошке и заприсвистывал и вдруг запел отчаянным голосом. В воротах Енькиной ограды стоял отец, Петр. Он сказал:

— Енька, домой. Польешь воды, умоюсь.

Петр снял среди двора рубаху, и от него пахнуло потом. Он тряхнул плечами; по плечам, вдоль рук и на груди дрогнули, покатились, рассыпались крупные влажные бугры.

— Лей, — сказал Петр.