Енька из ведра большим железным ковшом плеснул отцу в ладони. Петр вздрогнул, чуть присел и окатил скулы. Енька плеснул еще. Отец подался вперед и весь окатился из ладоней. Вдохнул, напряг квадратную спину и крикнул:

— Лей на шею!

Енька плеснул на шею. Отец заежился, вдохнул еще, захохотал. Потом пошел к крыльцу, снял с двери полотенце и начал обтираться.

— Вот так, короткобрюхий народ, — сказал он, усмехаясь. — А вы говорите «корове на хвост наступил». А кто видал?

— Дядя Петя, — сказал Олег, — правда ведь, она такая маленькая?

— Кто? — спросил Петр.

— Германия.

— А, Германия…

— Маленькая ведь?

— Она, конечно, маленькая. Потому и воюет. Не подросла еще. Мозги у нее — вот как твои. Соображенья мало. А так, по всем другим статьям, она большая. Как ЧТЗ, а то и больше.

— А вы пойдете на войну? — спросил Олег.

— Куда же мне еще идти, — сказал Петр. — Пойду на войну, а потом приду с войны.

— Живого фашиста привези, — сказал Енька.

— Зачем он тебе? — усмехнулся Петр.

— А мы играть с ним будем.

— С живым фашистом, сынок, не поиграешь. Да и невеселая эта игра. Уж лучше я с ним сам поиграю. А ты пока уж чем-нибудь другим займись.

На крыльцо вышла Енькина мать, Мария. Посмотрела долгим взглядом на Петра, на то, как он надевает рубаху, и спросила:

— Чего тебе складывать-то в мешок?

— Как чего? Всего клади понемногу. Ну, пойдем вместе собирать. — Он положил руку на плечо Марии. — А вы идите на свою мельницу. Да долго, Енька, не шатайся.

На мельницу идти не хотелось, и ребята побрели вдоль деревни. На улице стояла тишина. Казалось, что люди разошлись по домам и замерли за дверями, ждут чего-то, вглядываясь в жаркий полдень. Только на завалине своего дома сидел Матвей Константинович, маленький мужик с лицом, похожим на узелок; мужик, не любит который, когда зовут его по имени-отчеству, а нравится ему, когда окликнут Беднягой.

— Здравствуйте, Матвей Константинович, — сказал Олег.

— Иди-ка, иди сюда, — ласково позвал тот.

— Не ходи, — сказал Енька, — щелчка в лоб треснет.

— Ну ты иди, ты, — сказал Бедняга Еньке. — Чего трусишь-то?

— Я не трушу, — сказал Енька.

— Ну иди, иди.

Енька подошел.

— Ты подойди поближе, слепота, — сказал Бедняга. — Чего это у тебя на рубашке?

— Где? — заозирался Енька.

Бедняга поймал Еньку за штанину, подтащил и сухим костистым пальцем быстро щелкнул в самую середину лба.

— Вот теперь умней будешь, — сказал Бедняга. — Ступай, ступай. Чего стоишь? Поразумел, поди?

Ребята пошли дальше.

Через дорогу к своему дому шла с полными ведрами Калина. Она шла, выгнувшись тонкой спиной, положив длинные плечистые руки на коромысло. Ступала гибко, и вся, как на качелях, раскачивалась под коромыслом.

— Открой, Енька, калитку, — попросила она и черными блестящими глазами посмотрела на ребят.

Енька калитку открыл, Калина прошла и, проходя, весело лягнула Еньку босой ногой в живот.

— Чего мужик-то калитку не отворяет? — спросил Енька по-взрослому.

— Мужик в поле, на коне бригадирствует, — сказала Калина. — Иди-ка полей, ноги вымою.

— Сама польешь, — сказал Енька.

— Ну ты полей, — сказала Калина Олегу.

Енька взял ковш и зачерпнул из ведра воды. Калина поставила ногу на ступеньку крыльца и стала мыть ее длинными пальцами сверху вниз. Потом тряхнула ногой, как бы сбрасывая с нее остатки воды, и стала мыть вторую. Вымыла, тоже тряхнула ею, набрала из ведра пригоршню воды и злорадно посмотрела на Еньку. Енька захохотал, бросил ковш и бросился из ограды. Калина подбежала к Олегу, окатила его холодной сверкающей водой, повалила и мокрыми руками намазала щеки и уши. Встала среди двора, подперев руками бока.

— А теперь айда, пошел, — сказала она, весело играя черными блестящими глазами.

Олег тоже выскочил за калитку.

— Корова! — крикнул с улицы Енька.

— Какая же я корова? — засмеялась Калина.

— Ну кобыла, — сказал Енька.

Калина махнула рукой и пошла в избу.

— Смешная она какая, эта тетка, — сказал Олег.

— Веселая, сатана, — сказал Енька по-взрослому.

На краю деревни кто-то громко завыл высоким голосом, как по покойнику, и причитал, и задушенно всхлипывал. Ребята растерянно посмотрели туда, на край деревни. Плач был длинный, и казалось, он только начинался.