Только в поезде Максим обнаружил, что из его бумажника исчезли все наличные деньги, но так и не смог понять, когда это произошло — в то время, пока его ветровка висела в прихожей тесной квартирки, или пока они с Олежей шли к вокзалу, на границе яви и вязкого полусна. Он чувствовал огромную физическую усталость, словно принял бой, в котором не победил, но и не проиграл, хотя не имел представления о целях сражения и составе противоборствующих сторон.

Когда за окном показались муравейники новых подмосковных микрорайонов, как метастазы гигантской опухоли города, наросшего на теле земли, в поезде включили радио. «Я живу, как карта ляжет, а ты живи, как сердце скажет», — пел задушевным голосом Михаил Круг, его сват иль брат, голос огромной, простосердечной, лживой, обманутой, самодовольной, измученной, беспробудной, вороватой и разворованной страны, в которую, как в Бога, можно было одновременно верить и не верить.

Максим подумал, что и Лариса, и Владимир Львович, и Струпов со своей женой, и его собственный дед, и, наверное, отец были сделаны из теста того же тяжелого замеса, что и Олежа, который, оказавшись на их месте, с той же жадностью кусал бы, рвал и пожирал. Что будет делать на их месте он сам, Максиму еще предстояло узнать.

Он включил телефон и ответил на звонок Кристины.

Четыре дня в московской резиденции, занятый печальными хлопотами, Георгий много пил, слишком много ел и почти не спал. Пышные похороны и макабрическое застолье остались в памяти чередой несвежих рукопожатий, нетрезвых откровений и вниманием к его персоне малознакомых, неприятных в большинстве своем людей. Ему было жаль сына, который достойно переживал первое в своей жизни взрослое горе, жаль его молоденькую жену, воспитанную в такой странной обстановке, что было несправедливо в чем-то ее винить.

Владимир Львович появился перед публикой только во время церковного отпевания. Бледный, он несколько минут смотрел в лицо покойной жены, затем подошел к священнику под благословение и уехал в сопровождении многочисленного кортежа. На кладбище процессию возглавил Максим, теперь тоже окруженный свитой, в которой Георгий заметил и Семенкова.

Наутро пятого дня, когда дом внезапно опустел, по комнатам зашумели пылесосы и коридорные повезли в прачечную охапки скатертей и постельного белья, затянутый в китель белобрысый мальчик пригласил Георгия Максимовича в апартаменты хозяина. Володя полулежал на диване перед телевизором и смотрел ток-шоу с собственным участием. Тут же в кресле сидел батюшка в черном облачении, с большим наперсным крестом. Георгий вспомнил, что, кажется, уже видел его и в траурной процессии, и за столом на поминках.

Вяло пожав Георгию руку, Володя убавил звук телевизора. На нем была только пижама, и сейчас бросалось в глаза, как он исхудал и осунулся за эти дни.

— Будешь чай или кофе? — Он сделал знак белобрысому охраннику. — Как всегда, черный, без сахара?

— Нет, сын мой, эволюционное развитие у нас невозможно. — Священнослужитель продолжал начатый спор. — И по одной простой причине: русский человек живет крайностями. Лежит он на печи тридцать лет и три года, а потом встанет, развернется и давай крушить направо и налево.

— Мы тут с благочинным Илларионом обговариваем губернаторскую кампанию в Приморье, — пояснил Володя.

Георгий сказал:

— Еще раз прими соболезнования.

— Да… Меня все спрашивают про Лару. Странное чувство, никогда так много о ней не говорил.

Священник деликатно помолчал, вращая большими пальцами белых, холеных рук, сложенных на животе.

— Мне искренне жаль, — произнес Георгий, не зная, что еще добавить.

Володя откашлялся, заговорил негромко и официально, словно открывал благотворительный вечер:

— Спасибо. Я рад, что рядом оказались люди, которые могут поддержать нашу семью в трудные минуты. Возможно, со стороны кажется, что я недостаточно… потрясен. Но это не так. Лариса не выносила публичных проявлений. Она была тактичным человеком. Я знал ее лучше других.

Торжественность момента нарушал только звук спорящих голосов из колонок телевизора. Священник оглаживал рукой ухоженную, тронутую инеем седины бородку.

— Истинно так, истинно так… Кроткие наследуют Царствие Небесное.

Медсестра с румянцем на калмыцких скулах вошла, потупившись, взмахнула крахмальной салфеткой, зазвенела легкими перышками кофейных чашек и блюдец. Сама прозрачная, как фарфор, девочка словно облаком была окружена аурой вожделения, и протяжный вздох отца Иллариона свидетельствовал, что и тот неким образом приобщен к тайному культу гермафродита.

Почему-то при мысли об этом Георгий почувствовал чрезвычайное отвращение и к сытому благодушному священнику, и к Владимиру Львовичу, чья речь втекала в уши, как отравленный сок, а мертвые зрачки лениво поворачивались в глазницах. И неожиданно он ощутил стыд за себя, малодушного служителя нечестивых.