Таня вышла, видимо, из кухни, в халате и в грязном переднике. С ней произошли все те предсказуемые метаморфозы, каких потребовала трудная небогатая жизнь в провинции. Женственная фигура оплыла и утратила изгибы, волосы потускнели, по лицу было заметно, что она выпивает, и румянец на щеках казался нездоровым. Но несчастной она не выглядела, и Максим почувствовал, что все еще помнит ее вкус и запах, хотя уже не любит и, наверное, никогда не любил.

— Господи! — вздохнула она и застыла в дверях кухни, медленно расцветая улыбкой.

— И что стоим? — нарушил паузу Олежа. — Человек с дороги, надо накормить.

— Спасибо, я пообедал в поезде.

— Да что в поезде? У нас картошка своя, молодая. Огурчики, сало.

— Проходи, — сказала Таня и подняла на руки дочку, которая пряталась за ее подолом. — Танюшка, поздоровайся. Это дядя Максим.

Девочка с алыми от диатеза щечками, с мягкими льняными волосами, посасывая большой палец, уставилась в лицо Максиму голубыми бусинами глаз, чуть косящими к переносице.

Сразу решив ничего не объяснять, он прошел в кухню, почти все тесное пространство которой занимал новый кухонный гарнитур из дешевого пластика. Олежа включил электрический чайник, потыкал ножом картошку, кипящую в эмалированной кастрюле. Кашлянув, вежливо завел беседу.

— Ну, чего у вас в Москве слышно? Когда конец света?

— Кажется, уже был, — ответил Максим.

— Вот я читал, что после апокалипсиса на земле выживет не больше одного миллиарда людей, это от семи миллиардов нынешних. Зато эти станут потенциальными богами. Ну, откроют в себе разные необычные свойства… Как думаешь, жизнь тогда изменится в лучшую сторону?

Таня вышла в юбке и в нарядной кофточке, с подкрашенными губами. Села к столу и посадила дочку на колени, глядя радостно и вопросительно.

Олежа уже процеживал через марлю какую-то остро пахнущую жидкость.

— Да ты не смотри, знатная штука. Считай, чистый спирт. Сам ставлю на зверобое, на лесной рябине. Хотя вообще-то не пью.

— Он не пьет, — подтвердила Таня.

— Не подшивался, ничего. Просто встал в один день и думаю: надо волю испытать. Могу же я? Нет, я и пьяный могу себя контролировать, у меня проблем не было, как у других. Просто временно в завязке.

— А ты повзрослел, совсем мужчина, — покачивая дочку на коленях, проговорила Таня.

— Считай, уже год. На тренировки хожу. Китайские боевые практики, — продолжал, не оборачиваясь к ним, Олежа. — Наш сенсей, ну, учитель, он на Тибете жил пять лет. Биополе корректирует, изгоняет подселившиеся сущности. Что? Я в это верю.

— А я не верю, — нахмурилась Таня, видимо, продолжая давно начатый спор.

— Ну и не верь. А я вот, например, не верю, что я умру. Мне нравится думать, что я бессмертный. Ну не плевок же я, чтобы вот так взять меня и стереть? С другой стороны, перерождения и реинкарнации тоже не очень убеждают. В чем смысл? Хочется докопаться до сути.

— Олежа! — сказала Таня.

— Что? — Разливая «чистый спирт» по рюмкам, Олежа выкатил белесые глаза. — С умным человеком могу я нормально посидеть?

— Я тоже не пью, — сказал Максим.

— Ну, одна я не буду. — Таня качнула полной ногой в стоптанной туфле.

— Может, пельменей? — предложил Олежа. — Я сам мяса не ем, а Танюха трескает. Вон жопу какую разъела. Да нет, мне нравится, баба должна быть в теле, я считаю. Это у вас, в Москве, больше худые в моде.

— Тоже по-разному, — проговорил Максим, задаваясь вопросом, каким бы сам он стал, если бы родился и вырос в этом древнем, православном, бедном, изувеченном прогрессом, разоренном сперва советской властью, затем капитализмом городе с его уже потускневшей бандитской славой и памятником певцу Михаилу Кругу. Затем он вспомнил Ларису и вдруг осознал, что и Олежа, и Таня, и сам он, исчезнув с земли, будут мгновенно погребены человеческой памятью, и нет никакой пропасти между ними, а есть только общность короткой несуразной жизни и смерти, подстерегающей за порогом каждого, убогого или роскошного, жилья.

Словно отвечая на его вопрос, Олежа проговорил:

— Ты, наверное, думаешь, что вот как мы тут живем… В сравнении с Москвой. А я скажу, везде можно устроиться. И в зоне, и в окопе. И в Москве этой вашей, хоть я ее не люблю. Главное, чтобы была цель. А у меня она есть. Поверь, это не пустые слова. Куришь?

— Нет.

— А я закурю.

Он открыл окно. Таня тоже закурила сигарету, опустив девочку на пол. Олежа продолжал:

— Вот ты задумывался, почему все главные мировые религии, даже включая буддизм, учат, что жизнь на земле — это сплошные страдания или… ну как сказать… иллюзии? Все что-то обещают там, после смерти. Вот и возникает вопрос: зачем тогда нам это земное тело? Что с ним делать, раз оно… ну, то есть от него все проблемы…

— Сосуд греха, — подсказала Таня с усмешкой, глянув на Максима уже откровенно, взглядом и движением подбородка предлагая всю себя, прямо здесь.

— Точно! Но ведь я чувствую свою уникальность не только внутри, но и через тело, через лицо… И в другом человеке я же вижу и люблю сначала тело, а потом уже душу, — тревожился Олежа.

Максим постепенно привыкал к странности его умственной, книжной речи, в которой еще не прозвучало ни одного матерного слова. Таня, которая, видимо, изо дня в день выслушивала одни и те же рассуждения, насмешливо пояснила для Максима: