Жилистый, сухощавый Олежа выглядел в точности как заводила местной шпаны, для которой лучшим хлебом и зрелищем был испуганный «москвач» в глухом переулке. Кажется, они называли это «мультики» — обложить вчетвером, пугнуть выкидухой, отметелить ногами, а после обшарить карманы лежащего, взять деньги и телефон. Шагая вдоль глухого бетонного забора, разглядывая своего попутчика, Максим прикидывал, справится ли с Олежей хотя бы один на один.

Но тот был настроен мирно, на философский лад. Он говорил:

— Вот ты нормальный пацан. Хоть и богатый, но ты свой, человеческий. Ты не еврей? Не думай, я не расист. Ну, еврей, тут нечего стесняться. Был бы я еврей, может, жил бы по-другому… Но я не это хотел сказать. Понимаешь, что обидно… Ну сколько можно сосать из народа? Ну, награбили свои миллиарды, поезжайте там… на Канарские острова. Нам хоть дайте вздохнуть. Ну, раньше говорили — временные трудности, все, мол, изношенное. Что это все последствия советской власти. Денег нет, чтобы сразу все в порядок привести. Ну, вот вам деньги. Я ползарплаты отдаю за коммуналку. И каждую зиму трубы рвет, свет вырубает, в подвале вода по колено… Почему нельзя все сделать нормально? А за детсад? Знаешь, сколько мы уже платим? А врачам, если малая болеет? Вот куда мои налоги идут, если я сам уже за все плачу?

— Она твоя дочка? — спросил Максим.

— Моя, а чья же? — пожал плечами Олежа. — На меня записана, меня папкой зовет. Я бы давно женился, веришь, но не хочется Танюху… ну, связывать, что ли. У нее сам знаешь, какие были возможности. Ты, например. Она тебя часто вспоминает. Но она… как сказать? Гордая. Есть в ней это качество. Вот будет теперь реветь всю ночь, а тебе не позвонит… Не переживай. Куришь?

— Ты уже спрашивал.

Олежа остановился в тени пыльного куста и неторопливо закурил сигарету. Сейчас за его спокойствием, за скупостью движений проступала сдерживаемая на пределе взвинченность нервов.

— Давно ее знаю, еще со школы. Она у меня первая баба. Хотя старше на два года. Я-то у нее не первый, но это не главное. Вот я навсегда запомнил. Я из армии пришел, она меня, понятно, не дождалась. Но я ее даже не спрашивал ни о чем. Помню, взял у матери ключи от дачи, трахаться-то негде. Зима, холодина, градусов двадцать пять. А мы у печки лежим, на матрасе. Ночь, денег нет, но нам так хорошо, что ничего не надо — ни вина, ни ширки. Просто хорошо. Мы молодые… Она и сейчас красивая, а тогда была просто киноактриса. И вот она берет сигарету и спрашивает: «Ты правда меня любишь?» И я чувствую, что мне надо не только ей сказать, а доказать. А чем? Цветов зимой негде взять, магазинов нет поблизости, да и денег нет. И как мне доказать ей свою любовь? Значит, надо совершить какой-то поступок. Мужчина — это всегда поступок, ведь так?

— И что ты сделал? — спросил Максим, неожиданно ощущая, что эта история и сам Олежа вызывают в нем живое сочувствие, какого он никогда не испытывал ни к одному из своих друзей.

— Я взял ножик, была у меня бабочка, и вот здесь, прямо на руке, вырезал ее имя. Таня. Ну, чтобы доказать ей. До сих пор вот шрамы, посмотри.

Он показал загорелую жилистую руку, на которой и в самом деле виднелись две-три белые полоски от давнишних порезов.

— А потом я на зону пошел, она в Питер уехала, — продолжал Олежа просто. — Так, подломили магазин. По пьянке, понятно. Писал ей, она даже ответила раз.

— Вам, может, что-то нужно для ребенка? — спросил Максим.

— Нет, все есть, — улыбнулся Олежа. — Хотя спасибо, что предложил.

Они проходили мимо автобусной остановки. Олег кивнул двум парням, как раз подходящим на роли рядовых участников дворовой банды.

— Скажи ей, что я больше не приеду.

Олежа растоптал окурок, ожёг его бельмами глаз.

— Не, ты смотри сам. Хотя, может, и правильно. У тебя своя жизнь там, в Москве, а у нас тут своя. Не знаю, как на вашей планете, а для меня Танюха — королева. Прическу сделает, платье там, туфельки-чулочки… Все глаза сломаешь об нее.

Максим подумал про туфли Лары и представил, как ее душа сейчас белой чайкой летит через космические пространства. Уже неподалеку показались железнодорожные пути, полукруглая башня и навес вокзала.

Олежа поднялся вместе с Максимом на платформу.

Товарный состав, минуя станцию, сбавил ход. В молчании Олег провожал глазами бесконечную, казалось, цепь: цистерны с потеками мазута, платформы, груженные лесом, снова цистерны, крытые вагоны, лес.

— Вот знаешь, как хищники видят мир? — спросил Олежа, когда над станцией снова повисла тишина, летнее марево, звон кузнечиков и жужжание мух. — У них все делится на три вещи. Что можно съесть, кому можно вдуть и камни.

— Мы все хищники по-своему, — сказал Максим.

— Что? Прикинь, вот я за границей ни разу не был. Сам в погранцах служил. Нет, в Египет мы с Танькой хоть сейчас, но тоже неохота, как все лохи… Прощаемся?

— Извини, если что-то не так, — сказал Максим, протягивая руку.

Тот улыбнулся, обнажая испорченные, в двух местах выщербленные зубы.

— Есть Бог, как ты думаешь?

— А ты?

— Не, я не Бог. — Олежа прошел до конца платформы, соскочил на тропинку и крикнул, махнув рукой: — А хуй его знает?!