Перечислять такие факты стало в наше время новомодным течением, где разжиревшие и разбогатевшие начали поиски, утверждая и выставляя чистоту кровей, родословной, притом не научившись понимать, что хорошо, а что плохо. Прикрылись родословием и словно обелились, обсовестились. Беседа о раскулачестве носила неприятный оттенок, который, признаться, мне не по душе. Из вежливости не перебивал.

– Пришёл комиссар с приспешниками, несколько местных здоровых лоботрясов да из соседних деревень помощники-добровольцы. В один день описали имущество, составили протокол и растащили всю утварь, опустошили амбары, погреба, угнали скотину, увели коней. Отца дедовского, несогласного с таким раскладом и принявшего меры (какие, не помнит никто, а впрочем, если после описи заколол корову на мясо, то уже стал расхитителем государственной собственности), забрали с собой как контрреволюционера. Переправили в город, в тюрьму, где через год расстреляли.

Мать и одиннадцать человек детей переселили в баню и в сарай, где держались ранее лошади. Дом же переоборудовали под сельсовет.

На мгновение представил молодого парня, у которого недавно было будущее, довольство, работа, ведение хозяйства, поглощавшее почти всё свободное время, чтение книг, мечтания. И вот тебе: земляной пол, сырость, никакого завтра, не скажешь правды, даже на жизнь сетовать вслух опасно. Есть ситуации, когда ни покаяние, ни предательство, ни подлость не сделает тебя своим для тех, к кому ты пришёл, обратился или бросился в ноги. Отверженных не принимали в колхозы, как бывших буржуев и классовых врагов.

Мольба в ночи, рыдание и слёзы – пустое, всё это вздор, конец. Тяжело, но переосмысливаешь и начинаешь жизнь сызнова, уже тихо и молча.

На деда Андрея как на старшего брата легла забота о громадной семье: кормить и поднимать братьев и сестёр. Через несколько лет, когда один из братьев достиг того же возраста, Андрей переложил на него заботы и отправился в город за своим счастьем, но не один, а с подругой. Незадолго до этого, приписав ей в документах пару лет, после чего поставили штамп в конторе, что они муж и жена.

Так вдвоём оказались уже в городе Горьком, в Канавине, в районе знаменитой Ярмарки.

Затерялись в каких-то бараках, сделав там пристрой, похоже, к таким же, как они сами. На восьми квадратных метрах сколоченный из досок домик, топившийся буржуйкой.

И жизнь наладилась. Не хуже и не лучше, чем у других, потому что другие жили так же.

А сколько лентяев и бездельников народилось в эти годы и ринулось в правящие классы, надели кожанки, а дерматиновые желания быстро перерастают в лайковые, начинают выпячиваться и выпучиваться, что всё-таки переобулись, да и не по одной паре имеют.

– Серёг, оставь эти размышления историкам, пусть они копаются, – перебил осторожно я друга. – Желание жить лучше, хорошо одеваться, иметь что-то вполне объяснимо и понятно. И ты лучше меня об этом знаешь. Мне хотелось бы услышать что-нибудь про лес, зверей, охоту.

Он словно не слышал и продолжал:

– Кстати, мой дед призвался в армию, вроде как все, а попал на «финскую». Выбор пал.

Я с любопытством взглянул на него. Тогда она считалась не войной, а обычным призывом в армию.

– Что о ней рассказывал?

– Что-то. Смутно помню, о «кукушках» разве, но о них всегда говорили, если речь к «финской» сводили. Стрелки-женщины у финнов очень коварными слыли и меткими. О них легенды ходили. А ты что, не слышал о них?

Отрицательно покачал головой. Я удивился подобному факту, о котором не слыхивал. Стало не по себе; много читал о войне, любимые герои с детства в уме вертелись, подражать хотелось, как у всех, наверно, и на тебе.

Ему пришлось по душе рассказать о некоем факте, мне неизвестном, так что он даже немного вырос в собственных глазах.

– После возвращения недолго пожил в радости и удовольствии. А удовольствие заключалось всего-то в том, чтобы друг на друга с любимым человеком насмотреться, работать, да на завтрашний день оптимизма набрать. Началась очередная война. Деда призвали в первых числах июля, двух недель не прошло с её начала.

Представляя такую жизненную круговерть, перед моим взором всплыл образ деда Андрея. С одной войны на другую. Конечно, не один такой. Видя моё задумчивое лицо, продолжая мои мысли, друг произнёс:

– Лёха, а в конце сорок первого, кажется… Эх, не помню точно, где-то в Белоруссии или в Брянских лесах, в окружение попали. Долго выйти не могли. Голодно, рассказывал, было! Замерзали!

Он продолжал говорить, но я не слушал. Когда нас учили в школе, в нас воспитывали военно-патриотический дух. А на самом деле, думается, выглядело иначе. Разве в лесах зимой с ума от голода не сойдёшь? Как-то в силу моего ума воображение рисует вовсе не ягодные и не грибные картины, а солдатика помоложе, да покрупней, словно телёнок на заклании. А иначе не выжить. Костёр согревает день-другой, на третий, глядя на огонёк, уже не станешь сытым.