посвященный. Не его вина, что род в походе провел два года.

А она всегда смеялась над Комом, поддразнивала, унижая на глазах дружков. Ком

был готов взять ее уговором, а она воно как – решилась на древний ритуал лишь бы не

принадлежать никому, кроме своего кривобокого.

Злость все сильней разгоралась в Коме: приголубит? Теперь-то почему? Она получила

все что хотела: его, Кома, осмеяли прилюдно, отстегав по голому заду на виду у всего

огнища. При ватажниках, при старчинах, при …

Ком задохнулся от перенесенного унижения. Он никогда и ничего не забывает. Он

еще всем покажет, на что способен! И Ком рванулся из вязкой, все глубже затягивающей

его трясины вслед за неспешно уходящей в черную чащу Липкой.

Он не будет ее окликать. О, нет! Он догонит и молча опрокинет на стылую землю и

возьмет, наконец, то, что она должна была отдать ему уже давно. Он так хочет! И он

знает, что с ней сделает … вот сейчас … только встанет, только вытащит непослушные

ноги из тины и мха … сейчас … сейчас … сейчас…

Его все глубже утаскивало куда-то в бездонную, холодную стынь. Тело съежилось в

болезненных тисках, он проваливался в трясину и не мог уже даже закричать, призывая

на помощь. Тьма непроглядная и жуткая окружила со всех сторон, навалилась

голодным медведем, сжала в громадных лапищах, перекрывая дыхание.

Последнее, что он увидел, было расплывшееся мутное солнце на тусклом небосводе.

Он утонул.

52

Это было странное ощущение, тьма вокруг, ясное сознание и при этом полная

беспомощность. Он не мог пошевелиться, не мог сделать вздоха, не мог даже понять,

что происходит и где он находится. И вдруг он почувствовал, как его кто-то схватил и

тащит куда-то. Ком хотел что-то сказать, выкрикнуть мольбу о помощи, но вдруг понял,

что у него нет рта. Нет рук и ног, его тело тонко и гибко словно стрела.

И как только он осознал себя стрелой, он полетел. Деревья внезапно вставали на его

пути, приближаясь с жуткой стремительностью. Он видел их кривые сучья, крепкие

шершавые стволы, поросшие многолетним мхом. Казалось: еще миг и он врежется в

один из них. Врежется и умрет. Опять.

Ужас, леденящий, сковывающий, выхолаживающий сознание, лишающий воли,

захватил в плен и не отпускал. А полет стремительный и смертельный становился все

быстрей, все резче. Крутые повороты, когда казалось, что уже ничто не спасет от удара.

Внезапное изменение направления, позволяющее избежать рокового столкновения.

Но в какой-то момент Ком вдруг осмыслил, что может управлять своей необыкновенной

поигрой15. Сознательно уклоняться от встающих на его пути необхватных дубов и

кленов.

Восторг! Неописуемый, всепоглощающий, охватил его разум, сосредоточенный на

самом кончике летящей, словно молния стрелы, которой был он сам. Он летел словно

ястреб. Он охотился. Он настигал врага. Страха больше не было. Осталось только

желание поскорее найти того кого он ненавидел, кого хотел уничтожить, с кем хотел

поквитаться за все годы унижения.

И словно по велению на его пути встал Ставр. Он вышел из-за дерева и остановился,

глядя на летящего к нему Кома. Улыбающийся, с обычным прищуром мудрых и все

понимающих глаз. Именно это понимание, проникающее глубоко в его сердце, душу,

совесть и ненавидел Ком. Он хотел уничтожить, стереть это выражение всепрощения и

мудрости. Он злился на Ставра за его всезнание. Он хотел, чтобы никто и никогда не

узнал о тех муках, которые лишали его спокойствия и душевного равновесия.

Ставр улыбался, приветливо и спокойно. А Ком … не смог ударить. В последний

момент он отвернул от самого лица вящего, чтобы тут же натолкнуться на усмешку

Суховея.

«Ты трус, – говорил ему взгляд Суховея. – Ты никогда не решишься на такой поступок.

Ты прячешься за напускной гордостью и силой, но на самом деле ты боишься, чтобы

никто не узнал о твоих истинных намерениях и желаниях. О твоей нерешительности и

малодушии. О жалкой трясущейся в постоянном страхе душонке».