Сегодня, в понедельник, с самого утра в Усадьбе было тихо. Обе бригады реставраторов исчезли на четырехдневные каникулы, а вместо них появилась весьма примечательная группа незнакомцев. Было их всего пятеро. Для старого города, с его патриархальными устоями, эти персонажи были более чем экзотическими.

Центральной фигурой утренних приготовлений к шоколадной фотосессии был вертлявый, разговорчивый и образцово-показательно-нервный Эдик. Отрекомендовался окружающим он как фотохудожник. И это, ко многому обязывающее звание, он подтверждал во всем – в одежде, прическе, манере передвигаться и изъясняться с «простым народом».

Две зеленокожие, безликие, бесплотные модели молча стояли рядом и сонными глазами следили за траекторией полета по «фотопространству» переливающегося стразами Эдика. Следом за Эдиком перемещался огромный, сутулый, мрачный субъект, отзывающийся на имя Жак и выполняющий обязанности шофера, телохранителя и разнорабочего. Он носил в вытянутых руках треноги, зонты и экраны для света, протягивал проводку, перемещал тумбы, катал из угла в угол черный рояль.

За всем этим остро наблюдала Любовь Петровская, ярким пятном выделявшаяся на фоне готических стен.

Как и в день первого появления в музее, одета она была в оранжево-красное узкое платье, доходящее до щиколоток, отороченное блестящими малиновыми перьями. Ее, похожая на высушенную узкую воблу фигура, подчеркивалась широким перламутровым поясом. Плоское декольте, мысом заканчивающееся у талии, было густо завешано золотыми цепями и монисто с бесконечным множеством брякающих подвесок. Почти до локтей были натянуты черные тонкие перчатки, в правой руке она держала длинный янтарный мундштук с такой же бесконечной сигаретой. Этот дымящийся реквизит был вставлен в ее огромные вишневые губы всегда! Смоляное каре было по-мальчишечьи коротким, но выразительно подвижным.

Зеленые узкие глаза были щедро подведены угольным карандашом такой толстой насыщенной линией, что ее лицо стало похоже на рисованные лики кокаиновых дев с рекламы эпохи пика модерна!

Больше чем полдня было потрачено на то, чтобы обсудить ракурсы и композиции. Уже во дворе перед Усадьбой мадам Петровская отдала последние распоряжения Эдику и моделям. Затем, Любовь Робертовна с шофером села в необъятный «Джип» и укатила за оставшимся реквизитом и костюмами. Съемки должны были начаться завтра с утра.

Как только за поворотом стих шум мотора, перекрываемый ревом музыки в салоне, рядом с Усадьбой появилась Глафира.

Она отперла боковую дверь своим ключом и по ажурной винтовой лестнице поднялась на второй этаж. В старом доме было тихо, но не спокойно. Глаша прошла в дальний зал, преимущество которого перед другими комнатами заключалось в действующем выходе на широкий балкон, опоясывающий весь южный фасад. В этом зале, помимо всего прочего, в большом сундуке хранились этюдники и альбомы художниц. Глафира отперла сундук, но доставать из него что-либо передумала. Даже сама она затруднилась бы определить, что же отвлекло ее. Звук? Вспышка? Запах?

Молодая женщина вышла на балкон и внимательно огляделась. Вокруг Усадьбы увядал пышный, заброшенный парк. Осень мелкими несмелыми мазками уже нанесла на этот прекрасный холст первые оранжево – бурые пятна. Сентябрьское яркое солнце мягко играло на подвижной зелени, на мраморных колоннах бельведера, на длинных черных волосах Глафиры, на гранях большого рубинового креста на ее груди. Пейзаж внизу был по-летнему прекрасен, разве что прозрачнее стала листва на кронах деревьев, да заросшие одичавшие кусты покрылись кляксами перезревших ягод. Узкие тропинки пересекали травяной ковер под немыслимыми углами. На этом фоне радовала глаз своей геометричностью и ухоженностью старая Тополиная аллея.

Глаше стало грустно. Привычно грустно. Оттого, что настала осень. Оттого, что личная жизнь ее была равна нулю. Оттого, что где-то далеко, в Москве, из города Скучного похожей на мираж, жил и работал хороший человек, инспектор уголовного розыска Даниил Гирс, ставший ей за очень короткий срок большим другом. И история этой дружбы была похожа на миллионы ей подобных – москвич вернулся домой, оставив после своего отъезда стойкий привкус грусти.

«Вагончик тронется, перрон останется….» – прошептала Глаша, глядя на Тополиную аллею. Но ностальгические мотивы были разрушены вновь ощутимо набежавшей волной тревоги.

– Да что же это? – вполголоса произнесла Глафира и очень тихо двинулась по длинному балкону вдоль растерзанных окон.

Следующая комната, мимо которой она проскользнула, была пуста. Ее еще не начали реставрировать, поэтому кучи мусора и почти полуметровый ковер из спрессованных, опавших за много лет листьев, единственно составляли ее убранство.

Далее следовал Готический зал, темный и прекрасный. Окна здесь были уже отремонтированы и застеклены, Глаша подергала ручку – и даже заперты!