Во-вторых, тезис о «восстановлении утраченного душевного равновесия», характеризующий дефиницию переживания Ф.Е. Василюка, представляется не адекватным методологии диалоговой гештальт-терапии, поскольку опирается на гомеостатический принцип, в то время как self-процесс подчиняется прегнантному принципу, заключающемуся в непрерывной динамике фигуры на фоне. Собственно говоря, классики гештальт-терапии и рассматривают self в качестве процесса формирования фигуры / фона [Ф. Перлз, П. Гудмен, 2001]. И, наконец, третье основание исходит из рассматриваемого уже в этой работе тезиса о творческой, а не приспособительной природе self. В дефиниции Ф.Е. Василюка содержится базовая отсылка к ценности приспособления к реальности, которая по своей сути выступает базовым условием существования категории переживания. Мы же исходим из тезиса о том, что реальность является текущим продуктом self-процесса. А вот создается она именно посредством процесса переживания, который выступает комплексной функцией self.

Таким образом, возвращаясь к определению категории переживания, отметим, что оно не предполагает фиксации реальности. Отсутствие необходимости апеллировать к категории фиксированной реальности позволяет нам рассматривать процесс переживания несколько шире всех предыдущих дефиниций [20] . В своем самом широком понимании он стремится к отождествлению с собственно self, становясь центральной категорией гештальт-подхода. Итак, дополню и немного трансформирую дефиницию переживания, данную в более ранних работах: переживание выступает комплексной [21] функцией self, заключающейся в создании и трансформации реальности в процессе жизни и деятельности организма в поле, а также приспособления к ней, в ходе которого эта реальность ассимилируется в self, выступая, в свою очередь, новым источником переживания. При этом важно обратить внимание на то, что в предлагаемой дефиниции переживания содержится отсылка к обоим его частным аспектам – творческому и адаптационному. Другими словами, за обоими аспектами переживания сохраняется их важное значение в жизни человека.

Завершая настоящую дефиницию переживания, я бы выделил в его едином и целостном процессе соответственно рассматриваемым тенденциям два вектора, определяющих его протекание – творческий и адаптационный. При этом примат остается за творческим вектором, который является все же первичным по отношению к возникновению вектора адаптационного. Тем не менее, формируясь на основе реализации творческой тенденции self, адаптационный вектор переживания остается необходимым как для каждого отдельного человека, так и для культуры в целом. В дальнейшем анализе более подробно предстоит остановиться на диалектическом характере взаимодействия творчества и приспособления в едином и целостном процессе переживания.

Каким же образом осуществляется диалектика творческого и адаптационного векторов в процессе переживания? Итак, вектор созидания направлен на формирование новой уникальной реальности по ходу процесса контактирования в текущем контексте. Однако такой процесс творчества предполагает высокую ответственность и за него, и за свою жизнь в целом. Как следствие, появляется фоновое ощущение одиночества, которое не всегда оказывается выносимым для людей. В связи с этим возникает выраженный соблазн избежать такого груза ответственности. Выходом, который нашла человеческая цивилизация, выступил процесс переговоров относительно принятия некоторых общих феноменов, разделяемых большинством людей, за базовые условия существования и его результаты. Только таким образом появляется в культуре представление о реальности. Теперь то, о чем договорились люди когда-то, и то, о чем договариваются ежедневно (этот процесс ввиду выраженной тревоги, релевантной ответственности за творческий акт, не заканчивается никогда), и выступает в виде разделяемой реальности. Разумеется, что теперь к этой реальности (изменяемой, конечно, с течением времени, но все же относительно стабильной) необходимо приспосабливаться для должного психологического комфорта. Иначе говоря, становится очевидным, что адаптационный вектор имеет вторичный по отношению к творческому характер. И я намерен постулировать примат созидающего реальность вектора.

Клиническая психопатологическая проблематика и переживание. В каком же свете в этом случае следует рассматривать процесс создания реальности, с которым мы имеем дело в клинической психопатологической практике? Как относиться, например, к галлюцинациям и бреду? Непростой вопрос. Есть несколько аспектов этой проблемы. Возможно, это состояния не такие уж и деструктивные, просто у обывателя они вызывают выраженный ужас. Напомню, что именно таким образом, на мотиве тревоги и ужаса от обнаружения отличий, и появился институт психиатрии.

Возможно, стремление к отчуждению, которое мы испытываем при встрече с человеком, страдающим «психическим заболеванием», является производным от осознания наших с ним радикальных отличий в смысле мировосприятия и переживания. Если я привык переживание в своей жизни подчинять лишь адаптационному вектору, то встреча с человеком, который руководствуется в своей жизни совершенно отличным – творческим способом, может вызывать у меня немалую тревогу. Чтобы справиться с этой тревогой, я с легкостью, обеспеченной мне психиатрической культурой, характеризующей последние столетия жизни человечества [М. Фуко, 1997, 2005], прибегну к ярлыкам, навешиваемым на этого человека с соответствующими им тенденциями к сегрегации. Как показал опыт социального культурно-психологического антипсихиатрического движения во второй половине прошлого столетия, на поверку «психически больные» люди не так уж значительно отличаются от нас с вами [Р. Лэйнг, 2005]. Возможно, просто люди, которых мы называем «психически больными», имеют доступ к совершенно другому типу переживания, принципиально недоступному тем, кто избрал тип переживания по адаптационному вектору.

Несмотря на вышесказанное, следует признать очевидность некоторой сложности, которая может показаться не вписывающейся (или, по крайней мере, не идеально вписывающейся) в рассматриваемую модель. Речь идет о болезненности некоторых «психопатологических» переживаний, например в случае мучающих его обладателя бредовых идей или пугающих галлюцинаций. Я уже не говорю об очевидно разрушительных для человека и его окружающих клинических феноменах, например, вербальных императивов, призывающих человека покончить с собой или убить кого-либо другого. Естественно, что такие феномены не могут не беспокоить окружающих. Однако не следует спешить в попытках приписать причины возникновения и существования этих феноменов исключительно созидающему реальность творческому вектору переживания.

Важный аспект разрешения этой проблемы клинического характера имеет отношение к тому, что процесс творчества, с которым мы сталкиваемся в клинике, зачастую не является в полной мере творческим. По крайней мере, его спонтанность (которая, собственно говоря, является необходимым признаком любого творчества) оказывается, как правило, нарушенной. Радикальный клинический тип «творчества» зачастую выступает в виде отчаянной попытки человека сохранить свое право на творчество в условиях жесткой его фрустрации со стороны окружающей среды.