— Так-так-так, — оживленно потирая руки, Павел вернулся в палату Косых. Тот писал. Даже головы не поднял.

— Поэзия прозы… — хмыкнул Павел. — Флобер-то, теперь я понимаю, был просто халтурщик по сравнению вот с этим безвестным мастером пера, — бормотал он, впрочем так, чтобы Косых услышать, а, следовательно, и обидеться, не мог. Его просто обуревало хорошее настроение.

Человека в кителе не было. Очередная партия верящих в спиртотерапию топталась возле ограды.

Косых шуршал авторучкой.

Шустрые ребятки из отдела Кессиди выясняли личность спиртоноса.

Лаборанты городской больницы вне очереди возились с кровью, мочой, желудочным соком, мазками и прочими ингредиентами неведомого им Игумнова П. Н.

В почтовый ящик Химика опускали письмо.

Бригада скрытого наблюдения, приданная Вите Макееву, с откровенной скукой глядела на карту и обсуждала, как вести завтра Химика — дело было проще пареной репы.

Боголюбов пил горькую.

Татьяна глядела на него — равнодушно и, должно быть, как всегда, с легким пренебрежением — думала, конечно, о Савостьянове, которого видели вчера в Доме офицеров с Валькой Игумновой.

Шло, одним словом, прекрасное утро, на которое П. Н. Игумнов глядел глазами человека, который вдруг снова почувствовал себя сильным и всемогущим.

Если бы только не «Лепесток розы»! О, этот «Лепесток розы», от которого с ума можно было сойти! Ти-ри-ри-ри ти-ри-ри…

— Движется дело? — спросил Павел, чтобы оборвать снова вонзившуюся в память мелодию. Но Косых опять его не удостоил.

Явился мужичок в кителе. Похоже, что он работал здесь до закрытия магазина.

«Позвонить, что ли? Кессиди — рано… В отдел позвоню, — придумал он. — Мало ли чего? Может, новости?»

Новости, как ни странно, оказались.

— Тут вам Николаев записку оставил, — сказал тот, кто взял трубку. — Прочитать?

— Валяй! — легко сказал Павел.

— Читаю. «Небезызвестный тебе М. И. шибко интересовались, где Игумнов и почему не на рабочем месте. Какой-то капитан Еремин приволок охотничий топорик. Следы крови. На рукоятке буковки: „А. Бог“. Установлено, что топорик — Андрея Боголюбова из издательства. Был сделан вывод, что это — орудие убийства, которым ты занимаешься. В связи с этим для всех, кто не успел вовремя убежать, была прочитана краткая лекция о необходимости тщательно осматривать место преступления и о вреде витания в облаках. Он меня убедил: ты надклассово мыслишь, понимаешь. По прочтении — уничтожить. Привет!» Вы слушаете, Павел Николаевич?

— Слушаю, Аркаша, слушаю.

— Уничтожить?

— Непременно. Не дай Бог, Мустафа Иванович прочитают! Разжуй и проглоти.

Он повесил трубку.

Ему стало скучно.

Вообразил Савостьянова черт-те каким тертым калачом, а он на поверку — просто дурак. Схватил такую пустяковую приманку, на такой бредовый авось брошенный намек. «…а потом зарубили», вот что обронил Павел мимоходом, тогда, за преферансом. Никакого топора там и в помине не было. Экспертиза показала это ясно и однозначно.

Однако, зарубили, сказано — ну, тут, естественно, и топорик. Тут как тут. Да еще с буковками. Да еще, наверняка, Боголюбову принадлежащий. Зря, что ли, Таня-Танечка-Танюша, верная жена, про «тютчевский» роман рассказала? Да ведь он про надпись на книге Незвала еще не знает! Так славно все это в рядок стало бы… Попортили бы Андрюше нервную систему — будь на моем месте какой-нибудь Мустафа Иванович.

— Э-эх, Савостьянов! А ведь ликовал, наверное, придумав столь дьявольский план. Я-то тебя было зауважал, а ты — так… сверхчеловечек с кварцевым загаром.

«Постой-постой, — остановил он себя. — Так, значит, он и представления не имеет, как именно произошло убийство?!»

И привычно явилась мысль: «А не подбираешь ли ты фактуру, друг дорогой? Ну-ка, посомневайся!»

А следом — пришел другой, давешним испугом кольнувший вопросик: «Может, просто обрадовался, предположив, что про болезнь — это все злодейская савостьяновская выдумка?!»

Нехорошо ому стало от такой мысли.

Но сегодня он стоял на ногах прочно: быстро перебрал мыслью все несомненные для него факты, как кочевник перебирает четки, — все бусины были на одной ниточке.

Вот только с болезнью: могло быть и так, и этак. Скорее, так, как я подумал, сказал себе он и вдруг разозлился: — Да подожди ты до завтра, до анализов, психостеник несчастный!

Потом невсклад подумал: «В отпуск поеду один. Отдыхать буду, а не созерцать Валентинины курортные блудуары. Нервы — ни к черту!»

Да, сегодня он был уже другой. Вчера от этой же самой мысли — насчет болезни — он давно бы студнем растекся, а сегодня — напротив — разозлился, словно бы внутренне заострился.