В третьем часу он уже изнемог. Залез под душ. Ночью напор воды был на удивление яростен и мощен.

— Начнем! — повторял он вполголоса, с веселым остервенением растираясь полотенцем. — Начнем приканчивать! Начнем, начнем!

С чего начинать, он явно не знал. Выйдя из дома, повернул сначала налево, а потом постоял, подумал, и пошел направо.

Уже начинало, кажется, светать. Но так робко и невнятно, что это трудно еще было назвать рассветом. Поэт — тот же, к примеру, Боголюбов — назвал бы это предчувствием рассвета.

«А ты-то, Андрюша, какого черта мельтешишь в этом деле? — подумал Павел. — Надпись-то на книжке Незвала — твоя!»

Главная улица, по которой шел Павел, была необыкновенно пустынна и почти не освещена. Те редкие фонари, которые были не погашены, горели вполнакала.

Окна домов были распахнуты. Там было темно и тихо. Павел неожиданно рассмеялся: он уже забыл, что можно просто идти по улицам и чувствовать, насколько это приятно.

Когда он проходил мимо каменных домов, близко от стен, было слышно, как дома отдают тепло, накопленное за жаркий степной день.

Негромкая деловая суета творилась в этот час в городе лишь возле типографии да еще, наверное, на аэродроме.

Но аэродром был далеко, а возле типографии Павел уже стоял минут десять и глазел, как грузят на машины уже отпечатанный тираж местной газеты «Степной край», чтобы везти в отдаленные районы области.

Налюбовавшись картиной ночного созидательного труда, Павел пошел в открытую дверь типографского склада, через которую рабочие вкатывали гигантские рулоны бумаги, прошел через цех, поднялся на второй этаж и открыл дверь корректорской, где не торопились расходиться по домам выпускающие двух областных газет — «Степного края» и молодежной, под названием «Комсомольский огонек». Были здесь еще корректоры, метранпаж и два цензора — милые, непреклонного вида девушки лет по сорока примерно каждая.

На столе, на гранках, лежала крупно нарезанная колбаса, черный хлеб и желтые, поздние огурцы. Бутылки видно не было, но она, без сомнения, находилась где-то близко, потому что разговор шел уже благостный, неторопливый, а лица были слегка раскрасневшиеся.

— О! Павлуша! — ласково приветствовал его Тихон Ильич, выпускающий — «Степного края». — Бессонница? Или служба? Садись, закуси.

По незримой команде на столе появился стакан..

— Мне — символически! — поторопился предупредить Павел. — Мне сегодня ой как работать…

— А нам не работать?

— Вам — заслуженно спать.

Ему плеснули на дно стакана. Он выпил и стал слушать нескончаемые журналистские байки. Ах, как завидовал он иногда журналистам. Жизнь в их рассказах представала с незнакомой, часто трагикомической стороны, окрашена была — слегка желчью, слегка юмором, и какая-то невнятная поэзия витала в этих рассказах. И чудилось, что необыкновенная это работа — мотаться в сорокаградусную жару по степи, сволочиться с начальством, выдумывать необыкновенные сравнения для обыкновеннейшей работы, недосыпать, недоедать, постоянно жить в ритме азартной гонки: «Скорей! Срочно! В номер!..»

— Что-то вы сегодня припозднились… — заметил Павел и взял лежащую на столе сегодняшнюю, еще влажную от краски, газету.

— Телетайпа ждали. Что-то этакое ожидалось.

— Не свершилось? — рассеянно спросил Павел, просматривая газету.

— Видно, нет.

Очерка Боголюбова в номере не было.

(«…Представляешь? — рассказывал он за преферансом в тот вечер. — Ночной вызов. Сирена „скорой помощи“. Ночные улицы. Дом. Освещено только одно окно. Там, естественно, девушка. У нее сердце. Сердце разбито. Тяжелейший случай. Савостьянов тут же принимает смелое решение. Несколько дней и ночей идет борьба за жизнь и здоровье девушки. Наконец — виктория! Девушка спасена! Тщетно ищет она своего спасителя, чтобы высказать ему свою благодарность. И заодно вчинить иск на алименты. Но наш скромный герой, и так далее…»)

— Ну и прекрасно! — сказал Павел и бросил газету на стол.

— Что «прекрасно»? — встрепенулся Тихон Ильич. — Тебе что-нибудь известно?

— Мне все известно. Но только я о другом, не о телетайпе.

— Все остальное — лабуда, Павлуша, — убежденно сказал Тихон Ильич. — Я вот в тридцать шесть развелся, уже двадцать лет холостякую и абсолютно ни о чем не сожалею! Веришь?

Павел посмотрел на него с недоумением.

— Отчего же не верить? Это и невооруженным глазом видно.

— А ты? Не собираешься? — Тихон Ильич наклонился почти к самому уху Павла. От него все-таки изрядно потягивало водочкой.

— С чего бы это мне? — изумился Павел. — Я ведь, как всем известно, мизофоб. Мне нужно минимум две рубашки в день и три пары носков. Прикиньте, во сколько мне обойдется прачечная, примите во внимание качество этой стирки и теперь рассудите: что для меня более выгодно: быть холостым или женатым?

— Ну-ну… — стушевался старик. — Тебе, конечно, виднее, и извини, что я сунул свой нос куда не следует, но только мне очень неприятно видеть, как жена хорошего человека шляется по ресторанам с таким бабником, как Савостьянов.