Хромой вдруг резким движением протянул руку к Стелле и схватил ее за волосы, оттягивая голову назад. Она успела заметить на его вынырнувшем из-под рукава запястье синюю татуировку.

Щербатый зашел сзади и вывернул Стелле руки, так что она невольно застонала.

Первый подбросил на ладони нож-выкидушку и с издевкой спросил:

— Значит, в кино сниматься собралась? Чё молчишь? Язык проглотила?

Стелла, скованная ужасом, не смогла произнести ни слова.

К первому подскочила девица: ярко раскрашенная, с прической «пожар на макаронной фабрике», в модной кожаной куртке, кожаной же юбке и высоких сапогах, она показалась Стелле порождением кошмарного сна — такая злоба пылала в ее глазах.

Звеня крупными кольцами сережек, Анжела завопила:

— Чё ты с ней цацкаешься, Жаба? Разложите да раскатайте втроем, суку! Сразу пасть перестанет разевать!

— Сама заткнись, дура. Не твоего ума дело.

Анжела обиженно замолчала, а Жаба пристально посмотрел на Стеллу:

— Может, и правда… хе-хе, с тобой поближе познакомиться? Нет, мы посмешнее пошутим! Держи крепче, Хромой!

Лезвие ножа скользнуло по виску Стеллы, и на пол упала длинная прядь золотистых волос.

— Как думаешь, Хромой, ее совсем побрить или чуток волос оставить? — издевался Жаба.

— Тебя все равно поймают, Фетисов. И тебя, и твоих дружков, — сказала Стелла, через силу шевеля сразу пересохшими губами.

— Ишь ты, даже фамилию мою знает? — изобразил притворный восторг Жаба. — На стукачонка-сучонка надеетесь? На Гунявого? Так не скажет он ничего больше…

— Не сможет, — хихикнула Анжела. — Мы сейчас прямо от него…

— Заткнись, — процедил сквозь зубы Хромой.

— Значит, в кино сниматься собралась? — продолжил издевательства Жаба. — А если мы из тебя Буратину сделаем? Вот так.

Он провел ножом от уголка рта Стеллы до самого уха с одной, а затем и с другой стороны лица. Лезвие лишь слегка поцарапало кожу, но справа он, видимо, нажал чуть сильнее, и в уголке рта девушки показалась капелька крови.

— Или на лбу напишем — сука… — подхватил вихрастый, который мог быть только Гордеем. — Или во! Выжжем лучше! — Довольный посетившей его идеей, он выхватил из кармана зажигалку и крутнул колесико. Чиркнул кремешок. Гордей, гнусно ухмыляясь, поводил высоким остреньким язычком пламени перед самым носом Стеллы.

Девушка почувствовала, как покрывается пупырышками ее кожа, вязкий маслянистый комок вдруг подступил к горлу.

Жаба провел лезвием по лбу Стеллы, только царапая, но не делая надрезов, и расхохотался:

— Гля, онемела. Небось в ментуре растявкается! Запомни, о нас хоть слово кому скажешь — под землей найдем. Не мы, так наши корефаны. И мордашку тебе попишут! Так что молчи и со статейками дурацкими не высовывайся. Ха! А мы вот что сделаем: пиши, сука… — Он цапнул со стола лист бумаги и сунул Стелле под нос, опрокинув при этом пузырек с чернилами. — Отпусти ее, Гордей, а ты, Хромой, держи крепче. Пиши! Я, Богданова Светлана, никаких претензий к гражданам Фетисову, Бойко, Митрохину и Скобелевой не имею.

Стелла одеревеневшими пальцами сжимала ручку, толком не соображая, что пишет.

— Во время дружеской вечеринки, — продолжал диктовать Фетисов, — я, в пьяном виде, случайно нанесла себе травму… Пиши, сука, — в пьяном виде! Вот так. Травму… Написала? Ага. Ставь запятую и валяй дальше: а они оказали мне первую помощь. Молодец.

«Что я делаю? Что я делаю?» Гнев поднялся в душе Стеллы с новой силой. Она, прищурившись, окинула взглядом своих мучителей, на какой-то миг утративших бдительность, схватила со стола бумажку, порвала ее и, скомкав, швырнула в лицо Жабе.

— Ах ты, сука! — заорал он, размахнулся и изо всей силы ударил Стеллу в висок. Не издав ни звука, она потеряла сознание и упала на пол.

В это время в углу больничного двора за мусорными баками умирал, истекая кровью, Кирилл Гуняев. Вызванный подложной, якобы от матери, запиской, он обманул бдительность приставленного к нему охранника (сильно напрягаться не пришлось — милиционер мирно спал на выданном ему стуле) и вышел во двор. Было уже темно, и мальчик не сразу понял, кто перед ним. А потом было уже поздно.

Кирилла пырнули ножом и отволокли через весь пустынный в это время суток двор за мусорку. Надежды, что кто-то пройдет мимо, заметит его и спасет, не было. Ползти, хотя бы выбраться из-за контейнеров он уже не мог, как, впрочем, и звать на помощь: из горла его вылетал лишь едва слышный хрип, и мальчик смирился.

Кирилл смотрел на звезды, плывшие перед его глазами бесконечным хороводом, и радовался, что для него все кончено. Не будет больше ни страха, ни пытки ломкой, ни слез матери, ни отвращения к себе… Ничего не будет. Никогда.