всё смешалось в одну веселую толпу, радовавшуюся избавлению от гибели. Миронов хотел

сделать перекличку, но это оказалось совершенно невозможным в темноте.

– Все, все! – кричали арестанты. – Буран не свой брат. Всякого загонит.

Миронов пересчитал только политических, которые держались кучкой и оказались налицо.

Остальных он не стал задерживать на холоде и вьюге. На всякий случай он приказал, пока не

уляжется буран, держать свет во всех верхних окнах, которые были видны с поля, и часовым

приказано было подавать чаще голос, на случай, если кто из арестантов заблудился в степи. А

пока он распустил партию, скомандовав "на ночлег".

Арестанты шумной гурьбой бросились в здание, чтоб захватить, если можно, место на

нарах, а не то под нарами. Павел нашел в толпе Галю с мальчиком на руках. Они очень

обрадовались друг другу, потому что и Галя была в большом беспокойстве за Павла. Но

предаваться излияниям было некогда. Нужно было бежать захватывать место для ночлега. Когда

они втиснулись в двери этапа, палата была уже битком набита народом. Павлу со Степаном с

трудом удалось захватить угол на нарах для Гали. Самим же им пришлось либо ложиться на

грязный, смрадный пол, либо спать сидя, прислонившись к стене.

Дежурный внес парашку. Старший унтер-офицер окинул последним взглядом камеру,

чтобы убедиться, что все обстоит благополучно, и вышел, замкнув за собою дверь. Партия была

предоставлена самой себе до следующего утра. Иные тотчас же расположились на нарах и под

нарами, и вскоре оттуда послышался громкий храп на всевозможные мотивы и тоны. Другие,

усевшись, полуголые, у маленькой керосиновой лампочки, стоявшей на опрокинутом ведре,

чинили разные свои лохмотья. В укромном углу, у стены, со стороны входной двери,

расположился на полу маленький кружок из пяти человек, которые дулись в карты. От времени

до времени слышался оттуда сдержанный шепот. В промежутках раздавалось бульканье

плоской бутылочки, переходившей из рук в руки. Молчаливый татарин-майданщик сидел,

упираясь руками в колени, и считал партии.

Галя уложилась, как могла, на лавке. Степан нашел свободное местечко немного поодаль.

Павел примостился внизу, сидя, у стены. Пол был так невероятно грязен, что лечь на него было

то же, что растянуться в вонючей луже.

– А с Лукьянушкой как раз что-то неладно, – сказала Галя. – Днем такой славный был, что

любо было смотреть, а вот теперь опять затосковал, голубчик наш.

– Это оттого, что с чистого воздуха, – со вздохом сказал Павел. – Дух тут тяжелый какой.

Ну да, Бог даст, обойдется.

Мальчику тяжело было дышать в этой переполненной народом комнате. Он был недоволен,

обижен такой переменой к худшему и считал себя в полном праве разразиться громким ревом.

Но после сытной груди и долгой прогулки на свежем воздухе его сильно клонило ко сну. и он не

хотел откладывать этого удовольствия и потому, ограничившись недовольным бурчанием, он

тихо засопел.

– Ну вот видишь, я говорил, – сказал Павел.

Галя успокоилась. Бережно положив мальчика к стенке, она легла с ним рядом, стараясь

вытянуться, чтобы занимать как можно меньше места, и закрыла глаза. Но ей не спалось.

Мальчик метался во сне, сбрасывая с себя материну кофточку, которой она его покрывала.

Потом он проснулся и стал плакать. Гале хотелось встать и укачать его на руках, ходя по

комнате, но она боялась, что потеряет свое место, если уйдет хоть на минутку. Свесив вниз

ноги, она стала укачивать ребенка, припевая ему вполголоса малороссийские песни. Ребенок,

казалось, успокоился.

– Песенник будешь, как батька! – любовно проговорила Галя.

Она положила мальчика возле себя и стала забываться сном, как он снова заплакал. На этот

раз она унимала его долго и не спускала с рук, пока он не заснул крепко. Она сама чуть не

валилась от сна и усталости, и едва только мальчик умостился в своем уголке, как она сама

упала на дорожный мешок, служивший ей подушкой, и тотчас же заснула тяжелым сном