помогали мысли. Но вот они сузились, ушли в глубину орбит. Лицо застыло, медленно

сплющилось в плоскую одномерную картинку, упало под ноги зрителей, розовая пенистая

дорожка поползла из-под виска на серый асфальт, опрокинулась с бордюра в решетчатый

сток… Роберт инстинктивно отвернулся, видение исчезло. Отбросил себя навстречу

красивой женщине, жене Назарова, Нине, ее сексуальной улыбке, необыкновенно

складной фигуре, подумал мимолетно, как все-таки повезло коллеге с подругой жизни!

Встретила, будто родного, приобняла под ревнивым взглядом Назарова, потом пошли

разговоры за скороспелым столом, вначале для приличия перед женщиной – на семейные

темы, – затем, вскользь о формальном собрании, о Научном Совете в лектории и, как тень

обрывочными фразами, словно о запретном, – о Сабурове. Было обидно – боялись открыто

высказаться о гении, вспыхнувшем и в одночасье, сгоревшем, не показав себя свету. Не

может быть, чтобы так вечно было, как есть. Кто-то или что-то должен же все это

изменить, должен сделать свободной мысль, уберечь слово. Запечатлеть священные

события, не дать им исчезнуть в темном трусливом сознании. Написать, сберечь память…

еще один роман, еще один шаг к истине.

От этой мысли Роберту стало душно, поправил очки, сползшие по переносице. Уже

летел в сознании сюжет, рука потянулась и легла на бумагу. Слова торопливой россыпью

побежали в беспорядочной строке. Куда-то ушел стук колес. Сабуров не шел из головы.

Довлел над рассудительным сознанием. Чего-то требовал, что и так было ясно. Но видно

каких-то мелочей не хватало, и еще… Может быть, не хватало самого процесса,

удовлетворенности событиями, нужен был мотив. К тому же, как Сабуров попал на

Ученый Совет? Может быть, он и сам не помнил, как там оказался. Помнил, с чего все

началось. А потом… Конечно же, его звали не Сабуров. Допустим, Демин. У него была

семья, ребенок, может быть девочка… но почему девочка? Ладно, ладно, мальчик.

Последователь отца. Ему, Сабурову-Демину, например, научному сотруднику, кандидату

наук надлежало по очереди для всех установленной администрацией, отработать на какой-

нибудь городской стройке во благо коммунистического строительства Страны. Ну,

например, потрудиться на отделочных работах самой нетребовательной в архитектурном

отношении двухэтажной пристройки, допустим, прачечной какого-нибудь уважаемого

учреждения для заключенных. Это ничего, что Демин не строитель, а наукообразный

специалист. Председателя парткома это не смущает. На ходу научится. Дело не сложное,

главное сделать отметку о выполнении ответственного мероприятия. Сейчас вся страна

так живет!

– Вы же мне говорили, товарищ Демин, что сам поменял стекло на своей двери в

кухню. Оно ведь большое, как-никак. И требование повыше, все-таки свое, не чужое –

хочется сделать как можно качественнее. А тут!..

– Да, но у меня тема другая – «Наследственные сверхустановки в обществе». И работа,

как вам известно, очень важная, можно сказать, государственная…

– Ну! А это, по-вашему, что? Тоже установки. Стекольные. И тоже в обществе. Да еще в

каком – почти в коммунистическом! Вот увидите!

– Но вдруг прорабу не понравится? У них должен быть стекольщик.

95

– Дурья голова. Стекольщику нужно платить по высшей квалификации, а вы на

стандартной зарплате института. Сообразили? Так что давайте, завтра туда к восьми утра.

Отсюда все и началось. Было ласковое июньское утро. Можно сказать, начало лета. И

не верилось, что придется войти в сырое свежеотстроенное здание, в подвальную сырость

и приступить к непривычной работе. Помнил, как пришел, и прораб, хитрый мужичок

низенького роста, услышав о прибытии стекольщика, не глядя на него, повел в просторное

помещение на первом этаже с не застекленными окнами. На полу валялись кучи

штукатурки, обрезки плинтусов и битые кирпичи, возле ближнего от двери окна лежало

огромное корыто с серой омерзительной цементной жижей… Стояла табуретка и шаткий

серый от налипшего цемента деревянный «козел», стол с набросанными осколками стекла,