На таком хоть курсовую пиши.

— Диссертацию! — поправляет Ваню кто-то.

Ваня восторженно всхлипывает, и Ушкин опять шипит из своего угла.

Все стихает.

...В августе стоят теплые тихие вечера. Еще можно умыться как следует,

и холодной до щекотки водой мы стираем друг другу со спины липкую от

пота грязь. Мы втянулись в работу и стали меньше уставать, а Славка-

начальник еще не придумал свой коронный фокус с манной кашей. Все

захотели быть красивыми.

Когда темнеет, мы усаживаемся вокруг костра, и Вовка Поп берется за

гитару. Он грустно поет песню с дикими словами: «Чудесный тот состав

бесплотен и бесформен, крушений не бывать, свободным будет путь».

Но дело тут не в словах, хотя и они что-то значат. Нас окружила темная

ночь, она проглотила все вокруг и стала за нашими спинами. Она несет нас

неизвестно куда на своем темном крыле, и нет на свете ничего, кроме нас,

этого костра с ленивым рыжим хвостом и мигающих звезд.

Можно без конца смотреть на огонь. В нем корежатся и гибнут города и

страны. Они рушатся и лежат под раскаленным прозрачным пеплом, исходя

накопленным теплом, наверное, неожиданным для них самих. Тепло

скапливается под развалинами, ему становится тесно, и оно рвет их,

освобождаясь. То и дело в костре вспыхивают фонтаны коротких ярких искр.

Время от времени в костер подваливают солому, и усидеть становится

трудно. Сильнее всего накаляются голенища сапог. На этой проклятой кирзе

можно, наверное, печь блины.

За соломой бегают по очереди. Поднимаются двое и скрываются за

темной завесой. Иногда возвращаются сразу, иногда не скоро, и костер

съеживается, прижимается к земле, вот-вот погаснет. Но никто не встает,

потому, что скирда поблизости только одна. Зато потом костер взвивается

столбом, солома шипит и фыркает, как рассерженная кошка. Около костра

постоянно движение, кто-то уходит, приходит, пересаживается. Никогда не

знаешь, с кем выпадет бежать. А может и вообще не выпасть, потому что

Ушкин, став комендантом, орет отбой точно в одиннадцать. Уже тогда он

начал нам досаждать.

Предшественником его был Юрка Ермаков, добрейший парень

килограммов на девяносто. По утрам он сам, вместо зарядки, колол дрова

для кухни. А манную кашу готов был каждому подавать в постель, лишь бы:

не возиться с подъемом. На отбой ему тоже было глубоко наплевать, потому

что сам он, как спортсмен, ложился в десять тридцать. Но Юрку разжало-

вали после того, как он послал в нокаут Ваню Сапелкина, который провонял

портянками весь сарай. Вот тогда кто-то и предложил Ушкина — скорее

всего в расчете на его петушиную категорию.

Снова вспыхивает солома. По звуку это еще похоже, как прыгает на

раскаленной сковородке сало. Крылышко плиссированной юбки ложится

мне на щеку.

Степь несется подо мной, покачиваясь, как настоящее крыло.

Балансируя, я то и дело скатываюсь с утоптанной дорожки, выдаю зигзаги

влево и вправо и даже сквозь толстую подошву чувствую, как давлю

жесткую стерню. Томка неслышно бежит впереди. Я еле различаю, как

мелькают ее белые ноги, развевающаяся юбка то укорачивает их, то

удлиняет, моя тень то и дело накрывает Томку, и тогда я не вижу ничего, и

на мгновение мне становится совсем жутко. Кажется, что в темноте

притаилось что-то твердое, на которое вот-вот налетишь. Красный глаз

костра застыл на моем затылке.

— Еще один звонок, — еле слышно поет Поп, — и смолкает шум

вокзала. Еще один звонок, и поезд отойдет.

С размаху я налетаю на колючую скирду, еще успеваю уцепиться, но

гладкие соломинки скользят в ладонях. У Томки теплые, нагретые костром

колени, пальцы мои как прилипли к этому теплу, и у меня нет сил стронуть

их с места.

Я долго и неумело мучаю Томку. Она крепко обметила меня за шею, как

бы защищая выставленными локтями от всего мира.

...Ване Сапелкину выпала честь стать нашим рекламным щитом.