В итоге двое сильных молодых здоровых мужчин убиты. Убиты настолько безжалостно и дико, что в это с трудом верится. Кем? Ответ ускользал, растворялся болотным туманом, исчезал в томящем недоумении. Милорд хлебнул коньяк, и жгучая жидкость снова обожгла нёбо и согревающим потоком потекла по холодным венам, разгоняя застывшую кровь.

Монтгомери вздохнул. Приходилось признать невозможное. Только некая инфернальная бесплотная сила могла совершить такое. Почти беззвучно убить двух мужчин, разорвать грудь, вырвать сердца, уложить тела в гробы - человек не мог. Это было несомненно.

Но это ставило под сомнение слова Генри Корбина, всё время уверявшего, что ничего таинственного в замке не происходит. Верил ли Монтгомери Корбину? И да, и нет. Корбин уверял, что не видел ничего странного, но значило ли это, что ничего странного и вправду нет? Не значило.

Напротив, случившееся накануне в спальне мисс Сэмпл говорило о прямо противоположном, и сильно настораживало. Что-то, бесспорно, было, и сейчас Монтгомери окончательно понял, что Корбин знал об этом. Слова герцогини о семейных тайнах рода Корбинов, до этого казавшиеся пустыми домыслами, неожиданно наполнились содержанием, и, возможно, именно там следовало искать разгадку случившегося.

Сам Монтгомери неоднократно слышал легенды о семейных проклятиях, но верил им слабо: большинство фактов оказывались притянутыми за уши и не выдерживали критики холодного разума, события искажались, выстраиваясь в нужную для рассказчика цепь, случайные смерти объяснялись мистически. Он понимал и Генри Корбина, не желающего копаться в грехах своих предков.

Однако случившееся было явно чем-то нечеловеческим.

Смерть в склепе заставляла вернуться не только к странному вторжению непонятного существа в покои мисс Сьюзен, но и к следам на полу и стенах старой заброшенной домовой церкви. Там тоже были когти. Схожи ли следы? Да, очень. Их явно оставила одна и та же тварь. Но кто, чёрт возьми? Слова герцогини о крупной летучей мыши ничего не объясняли. Не мог же нетопырь с огромной лапой пролезть в крохотное вентиляционное отверстие склепа, а раз не мог - откуда же следы на потолке склепа?

Монтгомери вздохнул и решил после ланча потолковать с леди Хильдой.

Он поднялся и подошёл к окну. За окнами шуршал дождь, негромко барабаня по крышам и подоконникам, расплываясь мутью по стёклам. Такая же муть, словно туманное марево, плыла и перед глазами милорда Фредерика. Его неожиданно охватило отчаяние, но не острое и болезненное горе, а, скорее, гнетущая беспросветная тоска. Монтгомери резко поднял вверх раму, просто желая очистить взгляд от мглы и вдохнуть свежего сырого воздуха.

И ему сразу немного полегчало, просветлело в глазах, и даже немного затхлый гнилостный запах болота показался приятным. Капли дождя, прозрачные и чистые, падали на его лицо и руки, стекали по плоскостям щёк и по пальцам скорбными, но облегчающими слезами.

Мысли его неожиданно изменили течение, точнее, он подумал, кто после Нортумберленда унаследует титул? Мы не оставляем такой пустоты в обществе, как часто воображаем. Даже в пределах одной семьи утрата не так велика, как кажется, и рана заживает быстро. На другой день после нашей смерти люди ходят по улице точно так, как ходили, когда мы были живы, и толпа не уменьшается. Пока мы не умерли, мир, казалось, существовал только для нас, но вот сердца наши перестают биться, а мир живёт себе дальше и думает о нас не больше, о летошнем снеге. Мы остаёмся до конца следующей недели в некрологах воскресных газет! Неудивительно, что о нас забывают так скоро...

Поразительно, до чего быстро забывают богатых и титулованных - даже тех, кто обладал большой властью. По истечении краткого срока даже само имя их исчезает. Наследники и потомки присваивают титулы, власть и богатство - всё, что приносило покойному почёт и поклонение, а больше тот ничего и не оставил. Следующие поколения вовсе не так бескорыстны, как принято считать. Они выражают признательность и восхищение только в ответ на благодеяния. Они лелеют память о тех, кому обязаны знаниями и удовольствием, - причём лелеют в точном соответствии с полученными благами.

Но мысли старого герцога снова изменили течение. Изнеженное пристрастие к жизни - следствие слабости угасающих родов. В прежние времена мужчины очертя голову бросались в превратности войны или ставили все имущество на одну карту, рисковали ради какой-нибудь страсти, и, если она не была удовлетворена, жизнь их превращалась в тяжкое бремя. Теперь наше сильнейшее пристрастие - размышление, чтение новых пьес и романов, и мы предаёмся им на досуге в тепле и безопасности.

Но если заглянуть в старинные романы, написанные до того, как belles lettres низвела страсть до умственной игры, там полно героев, для которых жизнь "не стоит и булавки", но которые прямо-таки ищут случая расстаться с ней из чистого своенравия и непокорства духа. Они доводят своё стремление до верха безумия и готовы заплатить любую цену за полное удовлетворение своих желаний. Все остальное для них чепуха. Они идут на смерть как на брачное ложе и без угрызений совести приносят себя в жертву на алтаре любви, чести или веры. В таких поступках, по крайней мере, больше воображения и чувства, чем в присущей нам долгой, томительной жажде жизни, пусть и самой что ни на есть никчёмной.

Не лучше ли стремиться к милой сердцу цели, нежели продлевать договор на скучную, унылую, безотрадную жизнь? Разве в дерзком вызове, брошенном смерти, не ощущается дух мученичества и духовной силы? Правда, они верили в Бога и в вечность за гробом. Безусловная вера в загробную жизнь уменьшает ценность жизни нынешней и рождает некое бытие за её пределами. Вот почему бывалый вояка, потерявший голову влюблённый, доблестный рыцарь могли совершить тот прыжок в объятия грядущего, от которого отшатывается современный скептик - более слабый, чем женщина, несмотря на весь свой хвалёный разум и суетную философию.