Запорожье в период брежневского застоя (Леонид Ильич был у власти с 1964 по 1982 год) наиболее пострадало, наверное, в культурном отношении. Городу энергетиков и сталеваров, считалось, ни к чему иметь интересный театр, дискуссионный клуб-кафе, оригинальные архитектурные сооружения, киноклуб, воспитывающий грамотных зрителей. Помню статью в "Комсомольской правде", где об этом на полном серьезе рассуждал большой местный начальник. То, что разрешалось Киеву, Москве, не говоря уж о Прибалтике, у нас было невозможно. Скажем, художники, не желавшие рисовать производственные сюжеты, насыщенные бодрой неправдой, объявлялись вредными, а их творчество не имеющим права на существование. Такие творцы подвергались травле, получали ярлыки формалистов, идейно незрелых, им отказывали в помещениях под мастерские.

Подобные гонения испытала, в частности, художница Наташа Коробова, пытавшаяся смотреть на мир своими глазами. Есть у неё картина под названием "Тишина". На холсте - фигура солдата с темным лицом, без отличий, в пилотке, с автоматом в руке. Сейчас солдат упадет. Вокруг - размытое белое пятно. За пятном должны быть люди, но в сознании солдата, живущего последние мгновенья, - белое пятно одиночества. Сюжет, родившийся из рассказов отца-фронтовика, передавал Наташино представление о том, как человек погибает, сраженный пулей: в одиночестве, в своем маленьком (ей он виделся белым) мире. Но на выставку "Тишина" не попала. Появилось мнение: "Так не бывает. Почему солдат один, где друзья? И чей это воин: наш или немецкий? Этот пацифизм никому не нужен". Глупейшие оценки получали почти все работы Коробовой. В невинном сюжете усматривали пропаганду сексуальности, в одухотворенном лице на портрете черты наркомана, в лиловом букете сирени - смакование пессимизма. Не было случая при организации выставок, когда б картины художницы не снимались с экспозиции. Как шутила невесело сама Наташа, делалось все, чтоб ничего хорошего с ней не происходило.

Коробову чиновники не одолели, но десятки талантливых людей, не найдя поддержки в Запорожье, покинули родной город. Часто решение о том, плохой творец или хороший зависело от мнения одного человека - Виталия Воловика, который заведовал отделом пропаганды семнадцать лет. Его боялась и, мягко говоря, не любила вся творческая интеллигенция области. В театральной среде, например, называли между собой костоломом.

В 1963 году несколько талантливых человек организовали в городе фотоклуб. Очень скоро Запорожье получило неофициальный статус фотостолицы наряду с Москвой, Ленинградом и городами Прибалтики. Вот что запомнилось Олегу Бурбовскому, многолетнему председателю фотоклуба, руководителю Запорожского отделения Национального Союза фотохудожников Украины: "Как-то двое наших ребят сделали прекрасную выставку на тему христианства - отсняли в Киеве и Запорожье храмы, верующих людей. Пришли завотделом идеологии обкома партии Блехеров (не помню его имя, но это был страшный человек) и его помощник Виталий Воловик и сказали: "Немедленно снять выставку!". Контроль над фотоклубом ужесточили, во всех инстанциях мне читали мораль, мол, как я допустил, почему не посоветовался?

Спустя несколько лет я, Роман Баран и Глеб Сикеринский участвовали в крупнейшей выставке "Интерпресс-фото" в Москве. Главные дипломы получили три фотоклуба мира - из Бельгии, Франции, Запорожья. Но среди работ Барана был портрет художника из Западной Украины Опанаса Заливахи, которого посадили в тюрьму "за антисоветскую пропаганду и агитацию". Мы этого не знали, когда выставляли портрет в московском Манеже. Журналы и газеты напечатали наши фотоработы, о них узнали в Запорожском обкоме партии. Те же идеологи нам такое устроили! Романа выгнали из фотоклуба и вообще из города, досталось и мне. Должен был ехать в Москву с нашей комсомольской делегацией возлагать розы к Мавзолею. Я с комсомолом работал много. А тут сразу сказали - Бурбовского отстранить от всех дел.

Но хорошо, что позже познакомился с Михаилом Всеволожским, первым секретарем обкома партии, который меня поддержал. Роман Баран переехал в Донецк, потом в Киев. О нем шли передачи и публикации как о мэтре. Но в Запорожье - ни гу-гу. И я решил сделать выставку Романа, потрясающего киевского репортера Игоря Костина и свою. Она получилась мощной! Выставились в Киеве, во Львове, приехали в Запорожье. Приходит Воловик: "Роман Баран здесь участвовать не будет!". Я обратился к Всеволожскому, и тот сказал: "Не трогать ни одной работы!". Все фотографии были выставлены, все прошло на высоте".

В 1986-м году журнал "Новый мир" напечатал роман Чингиза Айтматова "Плаха" (знает ли молодежь это имя, читала ли?), по тем временам во многом революционный. Герои романа, например, серьезно и много спорили о религии, что, по меркам советской атеистической доктрины, было недопустимо. Как-то нас собрали в библиотеке Дома печати, где Воловик, промывая мозги журналистам, среди прочего раскритиковал "Плаху", обвинив автора, в частности, в богоискательстве. Подобных идеологов-ортодоксов было много. Насколько искренни они были в своих убеждениях, показало время. Тот же Виталий Воловик из обкома перекочевал в вуз - учить студентов понимать искусство во всех его проявлениях.

Кто-то из публицистов назвал 70-е - 80-е годы временем абсолютной лжи. Сказано точно, оболгано и скомпрометировано было многое. В Киеве как-то готовили встречу первого секретаря ЦК КПУ Владимира Щербицкого с передовыми комсомольцами, - очередное показушное мероприятие. Запорожье должен был представлять на встрече молодой рабочий с "Мотор Сичи" по фамилии Козюра. Текст выступления ему написали замредактора "КоЗы" и завотделом обкома комсомола, а утвердили в обкоме партии. А ведь этот Козюра был членом ЦК комсомола Украины, неглупым парнем, могущим самостоятельно связать пару слов.

Интересно, что перед этим прошел Пленум ЦК партии, на котором шла речь о пагубности беззубых, заранее подготовленных мероприятий. Писать статьи от имени рабочих, комсомольских активистов приходилось и мне. Как мутило порой от такой журналистики, как хотелось сбежать в "поля и пампасы". Помню разговор с Леней Наконечным, приятелем, с которым учился в школе. Леня, поработав инструктором в райкоме партии и горкоме, попал в обком. Там сложилась нормальная, в общем, практика, когда каждый отдел готовил свою вставку в доклады, с которыми выступало начальство. Приятель возмущался лицемерием коллег, старательно записывающих во время выступления первого секретаря важные мысли, которые сами же для шефа и сочинили. В конце концов, Леня, технарь по образованию, ушел из обкома партии на автозавод "Коммунар".