— Галин!..

Толик стоял у порога квартиры и тер нос пальцем. Это означало, что мысль, которую он намеревался высказать, чем-то его смущала.

Толику стукнуло двадцать семь лет, но для Галины и друзей он был Толиком и никем другим, потому что трудно было называть его серьезно "Толей" или, тем более, "Анатолием" — оттого что представлял он собой тип мужчины хоть и нагловатого, но довольно инфантильного — ими, как Галина считала, изобиловало нынешнее поколение, образца так 195… года. Может, наглостью прикрывалась инфантильность и нерешительность, но наглость — это все-таки благоприобретенное, а инфантильность есть уже результат женского — маминого — воспитания, как будто пап у молодого нынешнего поколения и вовсе не было. Редко, по ее убеждению, можно было найти сейчас в молодых людях что-то мужское, разве что в штаны заглянуть: так до смерти они "сынками" и останутся.

Вот и Толик был нерешителен, женского пола боялся как огня, а пуще всех боялся своей мамы: отчитывался ей во всех своих поступках и до сих пор не решался к себе домой друзей приглашать — в доме у него ничего своего не было, кроме кровати, на которой он спал; все остальное — родительское, неприкосновенное, на все для Толика наложен запрет, и он его соблюдал. И Галю-то даже он называл как-то по-особому, просяще-заискивающе: "Галин", — как будто говорил: "Мам, а мам…" Был он жалок, неуверен в себе, женить бы его надо было, чтоб совсем не пропал, да ведь за ручку к кому-то мужика не поведешь…

— Ну что? — Галя приготовилась выслушать что-то малоприятное для себя.

Толик снова потер нос.

— Галин, вчера вечером тут, на скамейке у твоего подъезда, Жупиков сидел…

Галина вскинула брови:

— Жупиков? Откуда ты его знаешь?

— Через Димку, они работают вместе.

Жупиков был бывшим Галиным мужем, ее ошибкой и позором, как не только она одна считала. Рассталась она с ним три года назад, о чем не жалела, но вот забыть его, проклятого, до сих пор почему-то не могла, хоть он и не появлялся у нее никогда, к дочери не приходил, и виделись они крайне редко.

— Ну и что?

— В общем, он плакал тут…

Сердце Галины забилось, загукало в груди.

— Что-о?

— Напились они с Димкой, он попросил Димку отвести его к тебе — один-то боится, да тебя дома не было. Вот они сидели тут на скамейке, и он плакал, жаловался — говорил, что дурак был, когда развелся, что жалеет об этом.

Толик снова взялся за нос. Тут Галя поняла, что смущало Толика, когда он заговорил о ее "бывшем". Ведь Жупиков, хоть и бывший, а все же ее муж, человек близкий и почти родной, а тут его к Галине снова потянуло, плачет вот… А вдруг у нее еще какие-то теплые чувства к мужу остались? Опасается Толик. И выпало же именно ему Галине об этом сообщить — ну что для друзей не сделаешь, — а уж ему-то это было вовсе не сладко, ведь он уже сам два года как за ней увивается. В любви признавался, преследовал, стращал, что покончит жизнь самоубийством… Его уже и доставали один раз из реки, вместе с мотоциклом, накрепко примотанного проволокой к раме, — хорошо, хоть вовремя поспели; пытался он еще раз демонстративно утопиться, но Галина, хоть и знала об этих попытках несчастного, виду не показывала, не жалела, а только еще дальше отстранялась от него, потому что была еще одна черта в характере Толика: он не мог любить только одну женщину; в надежде, что хоть где-то повезет, он не пропускал мимо себя ни одной юбки, влюблялся беззаветно во всех женщин подряд, ходил за ними, как собачка, — у Гали же такой человек вызывал омерзение.

Она насмешливо посмотрела на Толика, читая его мысли. Но известие было так неожиданно, что ей не верилось.

— Врешь ты все, поди.

Толик мотнул головой:

— Придут они к тебе на днях с Димкой. Сама увидишь.

— Да? Ну пусть приходят.

— Ладно, Галь, я пойду.

— Ступай.

Галя закрыла за понурившимся, как побитая собака, Толиком дверь и прижалась к ней спиной. "Что это Лева как-то странно себя ведет: плачет… Неужто?.. — тихая радость, не исключающая самодовольства и мщения, осторожно, робко заполняла не верящую в добрые чувства Левы Галину. — Странно…" Она уселась на диване в полутемной комнате и предалась размышлениям и воспоминаниям, то нервно покусывая губы, то робко-мечтательно задумываясь.

За Жупикова Галя вышла замуж — да чего греха таить, женила на себе — шесть лет назад. Она, будучи двадцати двух лет, считала себя уже перестарком. Мать постоянно напоминала ей об этом, да и сама она выйти замуж торопилась. За кого — ей было все равно, ведь тот, кого она любила долгих четыре года, не забыла и сейчас, был уже женат. И вот подвернулся ей Жупиков — веселый, симпатичный и, как ей показалось, добрый мальчик. Ох, как она ошиблась в этой доброте! Но тогда она видела все в розовом свете. Перед ней навязчиво стояла перспектива семейной жизни, а главное — рождения детей. Кто и когда успел ей внушить эту мысль, что женщина обязательно должна иметь детей (и не менее двух), что это — ее святой долг? Может, с молоком матери она это впитала, но знала твердо, что нужно обязательно выйти замуж, чтобы рожать детей, и к этому бессознательно стремилась с тех пор, как мало-мальски почувствовала в себе женщину.

Жупикову она сумела понравиться, да ничего в этом странного и не было: девушка она была симпатичная, интересная, с разносторонними увлечениями; многие к тому времени за ней увивались (это, может, Жупикова и прельстило), но ведь нам не нужны те, кому нужны мы, и вот она сама нашла себе такой подарочек, сама ненавязчиво навела Леву на мысль о женитьбе, чистосердечно радовалась предстоящей свадьбе, хоть в душе кошки скребли: "А как же без любви? Вдруг не смогу без нее, сорвусь, возненавижу его, семью разрушу?" Развод ей казался немыслимым, и в то же время неизбежным, "если что"…

Но получилось все наоборот: неискушенная Галина сразу полюбила мужа — ведь они сейчас составляли одно целое, без него она и жизни уже не мыслила, каждую минуту тянулась к нему. А Лева-то еще не набегался, не нагулялся… Он как раз и оказался мальчиком, что называется, инфантильным, ярким, так сказать, представителем молодого поколения. Но здесь уже сказалось не мамино воспитание, а папино: он был человеком военным и Леву муштровал вплоть до женитьбы — без приказа Лева и шага ступить не мог, по одной половице ходил, был совершенно безынициативным; но потихоньку приучился шкодить, поэтому, вырвавшись из-под строгой родительской опеки (может, потому и женился), зажил так, как хотел: своенравно, без всяких объяснений перед женой — почуял свободу. Галина пыталась приноровиться к его брыкливому характеру, страдая от несерьезности и несуразности своего мужичка, но накинуть узду, держать его в ежовых рукавицах у Гали не было ни сил, ни умения: у самой было воспитание такое же, у самой был отец-самодур, сама она была безвольной, да и хотелось ей, чтобы все было честь по чести, чтоб инициатива во всем исходила от мужа, главы семьи.