Но однажды Танюшка перекупалась: ночью у нее заболело ухо, и она так отчаянно заплакала, что Людмила не знала, как ее успокоить. Она сама испугалась и не знала, как ее лечить: что делать сейчас, а что предпринять завтра, ведь придется искать врача, а разве его найдешь в чужом городе, полном детских санаториев? Пришлось Людмиле пойти на хитрость: она дала Танюшке таблетку анальгина и уверила ее, что вся боль тут же пройдет. Людмила не знала, что помогло: таблетка или внушение — скорее, видимо, уверенность, что лекарство поможет, — только Танюшка вскоре уснула и наутро о боли в ухе уже не вспоминала. Но зато за завтраком наотрез отказалась есть обычную яичницу, а захотела скушать яйцо всмятку. Людмила принялась уговаривать дочь: какая, мол, разница, яичница уже поджарена, а яйцо еще надо варить, а времени нет — надо идти на море. В общем, уперлась. Но Танюшка тоже упорствовала и, отстаивая свои права, подняла рев. Людмила знала: не успокоится, пока не получит свое. Сказывалась беспокойная ночь. Обычно Танюшкина усталость или нездоровье выражались в непереборимом упрямстве — как говорится, "хоть убей". Убивать не хотелось и уступать не хотелось: что это за мать, которая не может сладить с ребенком! К тому же было ужасно досадно, что хозяйка, которая была дома, все видит и слышит — как Танюшка капризничает, не унимается, а Людмила пытается ее переупрямить. Обычная история…

Не выдержала первой Ольга: решив преподать урок воспитания Людмиле, она сама пошла варить свое яйцо для Танюшки. Примирив тем самым их, она покачала головой:

— Вот и у нас внучка такая же. Чуть что не по ней — сразу в рев, и все равно своего добьется. Еще меньше твоей. Или ровесницы? Ох, черт-девка! Наверно, скоро привезут ее сюда.

Людмила была благодарна обычно не очень-то любезной хозяйке за ее понятливость и помощь. Сама мать всегда с ребенком сладит, так или этак, а вот когда все происходит в присутствии не совсем посторонних людей… Тут уж начинаешь нервничать, понимая, что и дети-то у тебя не очень хорошо воспитаны, и ладить-то с ними ты не умеешь, и что твоя глубоко личная жизнь становится достоянием чужих глаз, и, в результате, твоему же ребенку за это крепко достается. Потом его жалеешь, себя ненавидишь, а на не совсем посторонних свидетелей (которых, разумеется, отличает именно то, что им не совсем безразлично, как воспитан твой ребенок и какова ты сама) злишься и винишь только их в наказании собственного ребенка (потому что прекрасно понимаешь, что так оно и есть), желая им самим провалиться сквозь землю. Но хозяйка на этот раз каким-то бабьим чутьем спасла Людмилу от подобной ситуации, да еще и внучку свою капризную в пример привела; в общем, Людмила была ей благодарна за то, что не пришлось в этот раз наказывать Танюшку.

Прихватив умиротворенную победительницу, Людмила убежала с ней на пляж. А вечером, когда вернулась, в проходной комнате, где они раньше жили, на той же кровати, увидела спящих женщину и девочку — точно так же, как они когда-то. "Новенькие заселились наверно", — решила она. Но хозяйка с гордостью представила Людмиле женщину, когда та встала: "Это моя Лялька и внучечка".

Лялька совершенно не походила на свой карандашный портрет: он ей явно льстил. У нее было серое, длинное, изможденное лицо — ни на мать не похожа, ни на отца; рядом с ней даже они казались красавцами. Худенькой и остроносенькой была и ее дочь, Ольгина единственная "внучечка". Жила Лялька с мужем в Севастополе и приехала, как видно, неожиданно, не предупредив. Была она тихой, незаметной женщиной и, в отличие от своих энергичных родителей, как будто пришибленной судьбой. Дочка ее, по виду, была, действительно, ровесницей Танюшке и, точно, оказалась с характером, как и было обещано Ольгой.

Вечером Людмила с Танюшкой отправлялись на ужин и как раз проходили мимо, когда внучечка внезапно закатила истерику бабушке, дедушке и маме по поводу "не того бантика". Людмила удивилась мудрости жизни: не прошло и дня, как та поставила Ольгу точно в такое же неловкое положение, что испытывала Людмила утром, — ее внучечка тоже показывала свою избалованность и невоспитанность. Теперь Ольге было неудобно перед жиличкой за свое своенравное чадо. Но Ольга сама вышла из неловкого положения: "Ори, ори, тут у нас уже есть такие, которые орут", — кинула она в спину проходившей мимо и оказавшейся, на свою голову, свидетельницей Людмиле.

"Да, Ольга Федоровна, ты себя в обиду не дашь, все равно сверху окажешься, — вздохнула про себя Людмила, — не велико и событие, а все равно спуску не дала… — Хозяйка!"

Поздно ночью Людмилу разбудили громкие голоса — на террасе кто-то гомонил, не считаясь со временем и сном отдыхающих. Людмила разобрала возбужденные голоса хозяев, Светы и человек трех незнакомцев. Выходит, спала в доме только она, — ну, ее сон можно было не оберегать. Голоса были явно хмельные. По возбужденным вскрикам и междометиям Людмила поняла, что приехали новые гости, жданные, и, как видно, хорошие знакомые, если не друзья, хозяев.

Гудеж продолжался до утра. Утром, когда Людмила встала, она увидела: двое женщин и девочка спали в проходной комнате — там, где вчера спала Лялька с дочкой, а на террасе, за столом с остатками пиршества, заседали пьяный хозяин и его гость. Разговор, как поняла Людмила, шел уже доверительный и… довольно щекотливый. Из него явствовало (говорили довольно громко), что раньше Щербы и приехавшие к ним гости жили в одном городе, были друзьями, и вот тогда-то… Пьяный Щерба властно давил на чувства своего гостя:

— Я все помню, все, вы поехали тогда на рыбалку — ты, Николай, Бориса взяли; а я позвонил тебе — ты мне тогда лично ответил, что мест в машине больше нет. Для Щербы места нет! Нет, такого унижения я сроду не переносил. А ведь мы друзья были! Помнишь? Как Николай появился, ты меня на него променял — Щербу побоку, не нужен уже Щерба стал. Конечно, вы — с Николаем! А я один. Я это хорошо запомнил.

— Да не было этого, — отвечал ему не очень уверенно собеседник (по его тону было ясно, что он и вправду этого не помнит), — не сойти мне с этого места! Не было этого!

— Было, было, — ядовито, уничтожающе утверждал хозяин.

— Да не было — чего ты вдруг вспомнил?

— Нет, я этого тебе никогда не забуду, — упорствовал Щерба.

— Мне, что, теперь — назад уезжать? — спросил друг, лицом сильно похожий на недавно уехавшего Вову.

"Ах, ты, царек, — думала Людмила о хозяине, — улучил ведь момент, припомнил! Сколько лет, поди, ждал, лелеял свою месть. Все ясно: там, в шахтерском городке, Щербой пренебрегли, а сейчас он живет в Евпатории, имеет хату у моря, и уже не дружок его, а он заказывает музыку, вершит суд. А дружок сейчас, поди, начнет пресмыкаться, искать снова дружбы, чтобы все-таки получить возможность приезжать иногда из пыльной степи сюда, к морю, на дармовую квартиру. Теперь условия диктует он — обиженный, когда-то обойденный вниманием Щерба, а он не забыл, ничего не забыл, и пусть-ка теперь бывший дружок прямо с порога утрет несколько его плевков, а он еще припомнит — и не раз…"