В конце прошлого и на заре нового века люди особенно ощутили потребность жить более полно и свободно и принимать участие во всех областях общественной деятельности. В оперном театре Карузо сумел создать художественный образ нового человека. Некоторые певцы, в том числе Алессандро Бончи и Дзенателло, также пытались выражать чувства нового человека. К сожалению, старая школа, хотя она и достойна высшей похвалы, не позволила им уйти далеко, и они остались в плену старых законов искусства, подчас простых и наивных. Карузо же, наоборот, следовал новой программе: он утверждал дух индивидуальности, смело, почти дерзко прокладывал новый путь, полностью сознавая свой долг и право внести в искусство пения все чувства, волнующие человеческую душу. Его исполнение отличалось силой и красотой, он завоевал зрителя, который, наслаждаясь искусством, жаждал свободы, жизни, мечтал о счастье. Карузо ничего не выбросил из традиций славной старой школы, напротив, она окрепла благодаря тому, что он обогатил ее новыми исполнительскими приемами, и это напоминает о цветении векового дерева, покрывающегося весной молодыми яркими листьями.

Не будет преувеличением назвать Карузо королем оперного искусства, потому что великий маэстро с большой гибкостью преодолевал любые трудности, овладевал ими полностью: не было ни одного фрагмента, ни одной ноты, ни одного вздоха, ни одной слезы, которые не соответствовали бы целиком требованиям партитуры, требованиям неумолимой логики, законам сцены.

Величайший артист с чарующим голосом

Карузо был занят в нью-йоркской Метрополитен-опера только во время сезона. Когда сезон заканчивался, он выезжал в многочисленные другие оперные театры, осаждавшие его приглашениями.

Как-то он пел вместе с другими певцами театра Метрополитен в опере “Кармен” на сцене театра Колон в Буэнос-Айресе. Директором театра в то время была уже не синьора Феррари, а некий Барреско, богатый мексиканец, сын итальянских эмигрантов. Он являлся также музыкальным критиком, сотрудничавшим в некоторых крупных журналах.

В конце ариозо Хозе в оркестре прозвучали фальшивые ноты. Они остались незамеченными публикой, но не ускользнули от дирижера. Сойдя с пульта, он, вне себя от ярости, направился к оркестрантам с намерением сделать выговор. Однако дирижер заметил, что многие солисты оркестра плакали, и не посмел сказать ни слова.

Смущенный, возвратился он на свое место. А вот впечатления импресарио об этом спектакле, напечатанные в нью-йоркском еженедельнике “Фоллиа”:

“До сих пор я считал, что ставка в 35 тысяч лир, которую запрашивал Карузо за один вечерний спектакль, была чрезмерной, а сейчас убежден, что для такого совершенно недосягаемого артиста никакая компенсация не будет чрезмерной. Вызвать слезы у оркестрантов! Задумайтесь над этим! Ведь это Орфей!”

Меня это нисколько не удивляет. Маэстро Рафаэле Пунцо, который был в Америке вместе с Карузо, рассказывал несколько лет тому назад, что, оставаясь в зале, он часто видел, как лица многих зрителей начинали бледнеть с первых же нот, пропетых певцом.

Вечером 15 мая 1905 года в Париже в театре Сары Бернар состоялось первое выступление Карузо во Франции: Он пел в опере “Федора” Умберто Джордано с Линой Кавальери и Титта Руффо. Дирижировал оркестром маэстро Кампанини.

На праздничном представлении в знаменитом театре присутствовал весь цвет общества. В роскошных ложах - парижская аристократия, эффектные дамы в дорогих украшениях. Все утопает в красном, зеленом, небесно-голубом бархате. Парижская публика, как всегда, флегматична, она выглядит уставшей, пресыщенной удовольствиями. Ее не удивишь ничем. Зрители явились в театр, движимые традицией, стремлением себя показать и других посмотреть, а не желанием послушать оперу. Ее мало волнуют великие имена на афише.

Гаснет свет, начинается спектакль. Дамы медленно и степенно поднимают бинокли к глазам… Следующее движение - бинокли падают, чтобы снова подняться при появлении нового артиста. Так прошел первый акт. Скудные, холодные аплодисменты. Ими одарили всех: и артистов, и дирижера. И по привычке, для приличия один-два вызова на сцену… Во всем чувствуется привычное, чрезмерное барство избалованной публики. Ей трудно угодить, она не поднимает восторженного шума, как это делает простой, безымянный народ.

Такова была атмосфера в театре, когда начался второй акт. Выходит Карузо. Драма Лориса началась. Арию “Amor ti vieta” (“Любовь запрещает…”) он начинает с большим пафосом, властно и сильно звучит его голос. По рядам прокатилась трепетная волна. А он поет: “La fante mi svela l’immodo ritrovo…” (“Служанка показывает мне то ужасное место…”). Личная драма героя раскрывается до конца, в голосе звучат гнев и негодование, пылкая страсть и оскорбленная гордость. Театр тонет в море звуков, они проникают в сердце, душу, переполняют их до краев… Зрители затаили дыхание, глаза устремлены на артиста. Весь темперамент певца вылился в мгновенном фейерверке звуков. Публика ошеломлена, она дрожит и трепещет. А артист завершает драму, он живет страстью своего героя и заставляет зрителей переживать ее. Всепоглощающий финал. Публика сбросила маску холодности, зрители вскакивали со своих мест, партер и ложи слушали стоя… А негодующий голос Карузо заполнял пространство. Последние ноты содрогали душу, они были подобны рычанию раненого льва.

После напряженной муки - взрыв радости. Зал тонет в шквале оваций, рукоплещет великому таланту.

Карузо впервые стоял у рампы перед публикой Парижа. Он покорил Париж. В зале нарастал взволнованный гул, парижане превратились в простых восторженных зрителей. “Бис! Бис!” - вещь немыслимая в парижском оперном театре, но зрители требуют повторения, они в восторге, они не устают аплодировать. А Карузо, счастливый и усталый, дожидается распоряжения директора театра, который не хочет нарушить традиции. Зрители бурно протестуют, со всех сторон слышится: “Бис, бис, бис!” Все стоят, через десять минут нарастает небывалый ураган голосов. Дирекция сдалась. Маэстро Кампанини поднимается к пульту. Под общее одобрение зала звучит вступление, и Карузо, счастливый, сияющий, с тем же темпераментом и силой поет на бис.