Бернард Шоу, несмотря на свою ирландскую холодность, сказал как-то о Карузо: “Когда искусство артиста заставляет зрителей подниматься, он - или бог, или дьявол”. И Джорджа Байрона Карузо околдовал бы теми же чарами, которые привели его к пышным берегам великолепной Эллады, а Верди, если бы он прожил еще несколько лет, конечно, отправился бы за тридевять земель послушать Карузо в “Риголетто”, “Трубадуре”, “Травиате”, “Силе судьбы”, “Аиде”, “Отелло”, “Фальстафе”. Его озарила бы счастливая улыбка радости и удовлетворения.

Карузо испытывал особое влечение к Верди, которого называл львом итальянской лирической оперы. Он считал “Трубадура” блистательнейшей оперой маэстро из Буссето, в которой Верди достиг высот поэтической красоты. И в самом деле, эта опера представляет чудесное чередование блистательных и драматических моментов, потрясающих небо искусства и поэзии. Карузо любил эту оперу. Свою партию он неизменно исполнял с душой и пламенным увлечением, потому что в ней - говорил он - каждый раз снова чувствовал тепло своей земли, горячий и гордый темперамент юга.

Маэстро Кампанини, как и раньше мой дядя Маркетти, утверждал, что Карузо в первые годы своей деятельности детонировал ля. Дирижеры, на первых порах не понимавшие причины этого, старались избавить его от этой неприятности, потому что детонация чрезвычайно нервировала его и могла иметь последствия для всего спектакля.

Когда Карузо следовал советам маэстро Верджине, то всегда детонировал ля. Если же он руководствовался указаниями маэстро Ломбарди, то первое ля брал хорошо, а затем, вновь встретив эту коварную ноту, опять фальшивил, что неизменно повергало молодого певца в отчаяние.

После первых миланских успехов описанный недостаток неожиданно и навсегда исчез. Больше того, нота ля, доставлявшая столько хлопот певцу и порой доводившая его до слез, вдруг зазвучала необыкновенно звонко и кристально чисто.

Какой же педагог устранил этот досадный дефект? Сам Карузо - великий артист. Он стал петь в верхнем регистре совсем не так, как ему рекомендовали его учителя. Постановка его верхних нот была настолько необычной и великолепной, что сделалась предметом восхищения критики и дирижеров театра. Большие неприятности доставили Карузо однажды его голосовые связки. С ним случилось то же, что за много лет до него с Гайяре и Лаблашем. Утром 5 июня 1909 года Карузо проснулся в Милане с чувством непонятной тяжести в горле. “Что бы это могло быть? Может быть, результат чрезмерного курения?” (Карузо выкуривал иногда до сорока сигарет в день). Он попробовал пропеть несколько звуков, но обычной легкости не было. Они казались помрачневшими. Чувство тяжести не только не уменьшилось, а, наоборот, возросло. Встревоженный Карузо послал за профессором делла Ведова, который после осмотра заключил:

– Ничего серьезного: мушка, маленькая мушка.

– Муха в моем горле? Невозможно!
– запротестовал Карузо.

Отоларинголог объяснил, что речь идет о небольшом наросте, об узелке, появившемся в результате неправильной работы голосовых связок. Его необходимо немедленно удалить. Иначе он разрастется. А это угрожает потерей голоса.

Карузо побледнел. Он чувствовал, что силы оставляют его.

– Э-э, профессор, - воскликнул он, переходя на неаполитанский диалект, - вы хотите ковырять железом в моем горле?!

– Успокойтесь, слегка ущипну - и ничего более!

Таким образом была произведена маленькая операция. Певец был так обеспокоен и встревожен, что сам делла Ведова, видя чрезмерную впечатлительность великого артиста, принял все меры предосторожности и призвал на помощь все силы и спокойствие опытного хирурга, чтобы благополучно закончить операцию.

Виртуозно выполненная операция стоила тогда Карузо шестьдесят тысяч лир. Но он заявил, что готов был заплатить и втрое больше, лишь бы избавиться от такой неприятности.

Вспоминая этот невеселый эпизод, Карузо мрачнел, охваченный грустью, озабоченностью, ибо всегда боялся потерять голос.

Последователи школы Карузо

Можно сказать без преувеличения, что итальянская школа пения достигла благодаря Карузо вершин своего величия в искусстве и техническом совершенстве. На оперной сцене появились тенора Джованни Мартинелли и Беньямино Джильи, последователи школы Карузо и его стиля. У первого был сильный гибкий голос, в течение долгого времени приносивший ему замечательный успех. Второй же, как это уже говорилось, сумел заменить Карузо в крупнейшем американском оперном театре. Он обладал теплым, бархатным голосом. Но по своим вокальным данным и темпераменту оба певца были далеки от нашего величайшего артиста.

Многие американские тенора того времени соревновались, подражая голосу Карузо, его необыкновенной, четкой дикции, свойственному только ему темпераменту. Они постоянно слушали Карузо и до, и во время спектакля, и даже перед самым выходом на сцену. В своих артистических комнатах они прослушивали пластинки Карузо с его лучшими записями, чтобы имитировать потом стиль певца перед публикой. Трудно сказать, кто из тогдашних певцов смог больше всего походить на Карузо. Но Джильи был первым среди всех. И после того, как угас Карузо, Джильи смог занять его место в театре Метрополитен-опера. В отличие от других певцов Джильи сумел приблизиться к искусству своего учителя с удивительной простотой и непринужденностью. Он сразу же сосредоточил внимание на такой окраске звука, которая лучше всего соответствовала музыкальной фразе. Джильи был мастер бархатистых переливов “a fior di labro”, в которых специалисты чувствовали отзвук томительного и мягкого пения Карузо, доводившего публику до истомы, до изнурения…