Нынешний Норман не ощущает себя ни живым, ни здравствующим. Ему трудно. И боязно: вдруг теперь это состояние никогда не пройдёт? Норман сжимает снимок в кулаке и следует за мамой к выходу из клиники, без единой мысли в голове.

хХхХх

Он приходит в норму – более-менее схожее с нормой состояние, по крайней мере – к вечеру и обнаруживает себя сидящим в кухне. На соседнем стуле оказывается оживлённо болтающий о чём-то Алекс Уэст; мать, тоже, очевидно, заметно оправившаяся после первого шока от новости, снуёт неподалёку, колдуя над ужином.

– Слышал, что сюда приходили копы, – припоминает Алекс всё тем же беззаботным тоном, каким прежде разглагольствовал о чём-то незначительном. Норма на секунду сбивается с шага, но тут же берёт себя в руки и не вмешивается в их разговор. Норман безразлично пожимает плечами. – Чего они хотели? Тебя подозревают, или?..

– Ничего подобного, – отзывается Норман размеренно и улыбается правдоподобно грустной, перевёрнутой вверх ногами улыбкой. – Задали несколько вопросов, вроде: когда я в последний раз виделся с Эммой или Брэдли, в каком настроении они находились. Потому что полиция всё ещё не обновила свои источники слухов и считала, что я по-прежнему дружу с Эммой и… вижусь? с Брэдли.

– Про Ричарда не спрашивали? – любопытствует Алекс, никак не унимаясь. Норман глядит на него несколько мгновений, затем отрицает смутно:

– Не то чтобы.

Мама вклинивается между ними, расставляя тарелки, и Норман испытывает особенно сильную волну благодарности к её своевременности, к самому её присутствию.

Норма безукоризненно улыбчиво интересуется у Алекса о степени его готовности к грядущим тестам и есть ли уже пара к Зимнему балу, тот с готовностью отвечает, и беседа мальчиков естественным образом концентрируется на школьных темах, несмотря на то, что сама Норма оставляет их одних за столом уже через три минуты. О расследовании Алекс больше не заговаривает.

хХхХх

Следующие несколько дней Норман проводит, всё ещё с трудом, и с муторной туманностью внутри тесной черепной коробки, привыкая к самой идее маминой беременности. Это процесс почти мучительный, и видит бог, Норман не имеет представления, как в своё время Дилан нашёл в себе выдержку справиться с подобным, будучи вообще маленьким ребёнком? Норман – взрослый и сильный, а всё равно он чувствует временами, будто вот-вот свихнётся. Ему не то больно, не то противно, не то страшно до полусмерти. Двадцать четыре часа в сутки.

Что же, теперь – теперь он почти готов посочувствовать Дилану, в какой-то мере.

Наблюдать за Диланом, кстати, в эти дни – запредельно странно.

Обычно, Норман ощущал бы чувство превосходства перед братом, что они с мамой разделяют какую-то важную тайну, в которую Дилан не посвящён. Но не в этот раз. Нынче, Норман больше растерян, рассержен, перепуган и потрясён, чем что-либо ещё; ему просто некогда испытывать ещё и самодовольство.

Дилан, однако, ничего не замечает. Ни о чём не догадывается. Он… не знает.

И Норман не намерен открывать ему глаза. Даже если бы мама не просила его повременить, всё равно. Дилан оказался бы в данной ситуации для Нормана последним, кого он решил бы оповестить о грядущем пополнении.

хХхХх

Тема аборта всплывает в один из этих дней тоже, будто ниоткуда, будто не Норман поднимает её, хотя он сам не знает, почему не сообразил предложить его сразу же после рокового звонка доктора Эсперанзы.

Норман почти ждёт, что мама обрадуется выходу, который он придумал для них. Аборт! Что может быть удобнее? Закономернее? Необходимее? Конечно же, мама обязана одобрить идею, поблагодарить Нормана за находчивость и, не откладывая в долгий ящик, побежать записываться на процедуру.

Мама ничего из перечисленного не делает. Вместо этого, поморгав немного, словно слова сына ввели её в некий ступор, Норма хмурится и говорит лаконично:

– Плохая идея, дорогой. Забудь.

Затем, она разворачивается, выходит из дома и начинает спускаться, явно с намерением уйти к мотелю и взяться за работу. Норман ловит её за запястье, нагоняя где-то на середине лестницы, хотя даже не замечает, как преодолел это расстояние за секунду, что разделяла эти два момента в его восприятии. Опасность витает в холодном воздухе вокруг них, но Норман волен игнорировать её, сколько хватит энергии и желания.

– Почему нет? – требует он настойчиво.

Мама мотает головой и, как можно более ненавязчиво, отнимает у него свою руку.

– Ты не понимаешь, малыш. Этот ребёнок, – Норма морщится, но складывает обе ладони себе на живот почти неосознанным жестом, отступая от Нормана на две ступени. – Возможно, лучше всего было бы ему не появляться на свет, но я просто не могу… Ты не понимаешь, – повторяет она, ещё мягче, чем раньше.

– Но ведь оно нам не нужно, правда? – жалобно пробует Норман, и у него пока не достаёт сил назвать это ‘ребёнком’. Неопределённое нечто, невоплощённая угроза, вот что оно такое. Существо, пострашнее монстров из страшилок. – Пожалуйста. Ты можешь избавиться от этого. До двадцать четвёртой недели или около того, аборт более чем легален, разве нет? Тебя никто не осудит. Никто не узнает. Я никому не расскажу, обещаю! Просто убери это из себя!