И… ладно. Ладно. Она сможет это вынести. Ладно.

Норма вежливо прощается с полицейским, поочерёдно закрывает двери, одну и вторую, отступает на несколько шагов назад, в холл, и вот в этот момент что-то в ней даёт крохотный сбой. Кажется, кто-то воткнул толстые спицы куда-то под её коленные чашечки, задевая некие важные нервы и разрывая мышцы, потому что ноги перестают держать её, и Норма опускается на пол так быстро, будто падает. О боже, думает она, ладно, просто…ладно. Мысли образуются медленно, Норме вдруг кажется, что она совершенно точно не может вспомнить, как выглядит Алекс, он вроде смуглый, и глаза…глаза, кажется, тёмные, и фигура у него хорошая, только, разве что, несколько пулевых отверстий портят общую картину, и Норма откидывается на спину, чтобы, не видя, глядеть в потолок. Просто прелесть, как она тут лежит, лежит и не помнит, не помнит Алекса, или даже не знает его, о, конечно, это было бы стократ лучше, ладно, спасибо, ага. Теперь можно закрыть глаза, можно не помнить и не знать ничего, и, возможно, ей даже удастся игнорировать это мерзкое ощущение, когда слёзы затекают в уши…

хХхХх

Норма уже изрядно напивается к моменту, когда Норман звонит ей по пути из школы и предупреждает, что задержится с приходом домой. Сегодня один из тех дней, когда мальчик постигает у Уилла Дикоди непростую науку превращения мёртвой натуры в экспонаты былой привязанности и, одновременно, подвергается атакам внимания Эммы, странной девочки с материнским комплексом, всю жизнь умирающего ребёнка, сочетающего в себе невероятную сообразительность с не менее невероятной глупостью.

Норма неприлично пьяна, когда Дилан приходит домой. Они виделись совсем недавно, только вчера, когда обменивались «любезностями», однако, при первом же взгляде на старшего сына, у Нормы возникает ощущение, будто Дилан вернулся из многолетнего путешествия. Тем не менее, она не собирается снисходить до него. Его проблемы – его. Она и так всегда делала больше, чем могла. Норму можно упрекнуть в каких угодно грехах, но не в том, что она плохая мать. Выкусите.

– А, – говорит Норма тихим и почти даже незлым голосом, – это ты.

Она благополучно сидит в полутьме гостиной, прямо на полу возле дивана. И хотя ей хочется уйти, ей кажется, она физически не способна самостоятельно изменить свою локацию на данный момент. Она многое отдала бы, чтобы Норман был здесь и помог ей подняться. Или, может, выслушал ещё одну её исповедь. К сожалению, Норме есть, что ему поведать.

Лицо Дилана вытягивается в удивлении, когда он замечает мать.

И, хотя её состояние предельно очевидно, да и две пустые бутылки вокруг говорят за себя, он всё-таки осведомляется:

– Ты что, пила?
– на что Норма ухмыляется широко, отрицательно мотая головой:

– Не-е-е. Я трахалась. В твоей комнате. С Америкой.

– Дура, – отзывается Дилан негромко, приближаясь, и со вздохом присаживается на пол рядом с ней. – Что ты несёшь?

Хм. Норма не знает. Но, секундочку, ей известно кое-что другое. Оно заставляет её изрядно разбавленную алкоголем кровь закипеть в жилах чистой яростью.

– Это всё ты. – Выговаривает Норма, неуклюже, но с силой пихая сына плечом. – Твоя вина.

– Что? – удивляется тот; в его глазах молниеносно мелькает какой-то яркий, галактической величины страх, который тут же резво прячется за расширившиеся зрачки.

– Шайка твоя бандитская, вот что. Вы убили Алекса. У меня так редко что-то получается хорошо, а вам, выродкам, нужно было разрушить и эту малость!..

– Шерифа убили? – перебивает Дилан, почти без вопросительности в интонации. Норма смотрит на него неприязненно:

– Ты мне скажи.

– Я в него не стрелял, если тебя это интересует! – раздражается вдруг парень.

Норма крепко жмурится и шепчет лихорадочно быстро, проглатывая звуки:

– Но кто-то ведь стрелял, правда? Да, кто-то стрелял, и Алекс мёртв, а я ведь даже, ох, я даже не любила его, не по-настоящему, не сердцем. И теперь мне придётся жить с этим. Почему я должна всегда с чем-то жить? Почему я не могу – просто? Почему я?

Её глаза резко распахиваются (так, что поначалу всё видится разрозненным, разбитым на отдельные точки), и взглядом Норма буквально впивается в лицо сына, пытаясь обнаружить где-то там ответы, которых нет. Потому что юноша, не мигая, придвигается чуть ближе и проговаривает чётко, спокойно, почти физически раня:

– Точно, Норма. Почему ты?

хХхХх

А то, что происходит потом, органично присоединяется к её чёрному списку эпизодов, которые милосерднее даже мысленно не поминать.

Потому что трещины расходятся, внедряясь глубже и глубже, расползаются швы и со звоном разлетаются осколки, и, ну правда, какого чёрта, этого ведь просто не могло (и не должно было) произойти, нет?.. Наверное, она не сможет больше широко улыбаться, или повышать голос, так ни до кого в итоге не дозвавшись; наверное, спасаться бегством ей больше нет нужды, это так странно, так впервые. И сколько ни пытайся преувеличить эмоции, сколько театральности ни примени, ничего не выйдет уже – эта пора миновала.

Норма озирается вокруг, теряя остатки целостности.

Здесь, снаружи, распространяя неповторимый аромат, гниёт какая-то почти литературная безысходность, пока где-то внутри Нормы, зрея новой бессмысленной жизнью, доламываются последние её целые части, вынуждая готовиться в последний раз перечеркнуть всё.

И (это важно) Норма делает очередной глубокий вдох и медленный, словно через силу, выдох.

Норма дышит, понимаете. Просто потому, что ещё может.

Комментарий к Norma: Scratched becomes completely broken