Норма Массетт, в изящном траурном наряде, по которому никто не скажет, что он несколько раз перешивался и видоизменялся за последнюю пару лет, выглядит отрешённо и по-настоящему печально. Её лицо белое, в глазах застыли слёзы, хотя она не плачет. В руках Норма мнёт платочек, её пальцы яростно перебирают ткань раз за разом; Дилан, находясь так близко, отлично замечает всё это напряжение в матери, хотя пока не вполне понимает его причин.

Потому что ему кажется странной необходимость скорбеть – он, скорее, усмотрел бы в сегодняшнем мероприятии повод для радости. Мамины ссадины почти зажили, синяки практически полностью сошли, их бледные следы она легко скрыла за тончайшей маской макияжа и закрытой одеждой. А самое главное, наносить ей новые увечья больше никто не станет. Потому что папа ведь теперь крепко спит в этом деревянном ящике, украшенном дешёвыми искусственными цветами. И это хорошо. Это просто прекрасно. Дилан улыбается и теснее прижимается щекой к ткани юбки на мамином бедре.

Норма первая, кто высыпает горсточку земли на крышку гроба, с каким-то внутренним усилием разжимая кулак и проговаривая последнее напутствие одними губами, чтобы никто не слышал: «Гори в аду». Затем могилу небрежно засыпают. Люди в очередной раз выражают своё вежливое сочувствие семье усопшего и быстро расходятся.

Массетты, наконец, остаются наедине, в последний раз втроём, и Дилану вдруг снова немного боязно, хотя мама и твердила ему все четыре дня до похорон, что опасаться больше нечего. Ничуть не помогает то, что мама как-то неосознанно стряхивает Дилана, чтобы в одиночестве приблизиться к надгробному камню с именем мужа.

Дилану же не хочется отпускать маму, и он покорно, как телёнок, следует за ней, так что отлично слышит её тихий, отчаянно злой, переполненный обидой и облегчением голос, когда она говорит, адресуясь, кажется, к этому тёмно-серому прямоугольному камню:

– Ублюдок. Будь ты проклят. Ты даже чести быть похороненным, как порядочные люди, не заслужил, чёртов выродок.

«Ублюдок, – старательно повторяет Дилан про себя, ведь, сдаётся, он отлично понимает, о чём идёт речь. – Выродок».

Дилану почти три года, и он уже наполовину сирота, и даже из этого можно извлечь выгоду: по крайней мере, он постепенно совершенствует свой разговорный навык, разве нет?

хХхХх

На самом деле, после кончины отца от сердечного приступа (злобный сукин сын получил по заслугам, потому что со всеми этими его эмоциональными перепадами и бесконтрольными приступами агрессии странно уже то, как он дожил до тридцати при таких нагрузках на организм), Массеттам становится гораздо легче.

Маме, правда, приходится работать больше, чем раньше, и она устаёт вдвое сильнее, но всё равно. Дилан рад, что они теперь только вдвоём.

Они… что-то вроде… хм… счастливы?

Мама исправно оплачивает счета и даже ухитряется изредка как-то выкраивать деньги на то, чтобы побаловать Дилана какой-нибудь вкуснятиной или новой игрушкой. Они проводят вместе каждый её выходной день, много гуляют, поют песни, учат стишки. Мама поправляет его одеялко и читает ему сказки перед сном, даже если работала целый день и выжата, как лимон. Но если она устала так, что сил вечером хватает только доползти до дивана и сразу уснуть, то Дилан, в свою очередь, считает своим долгом укрыть маму пледом и, старательно проговаривая по слогам каждое слово, даже самое длинное и сложное, почитать ей комиксы.

Очевидно, они нужны друг другу, чтобы выжить. Но здесь дело не только в сухой необходимости. Глядите глубже – тут любовь. Дилан любит, как мама готовит для него. Любит, как она заботится о его старенькой одёжке, чтобы та носилась дольше и выглядела новенькой и свежей. Любит, как она смотрит на него, словно он – нечто особенное, нечто важное в её жизни.

Дилан любит маму.

Правда, иногда ему трудно выразить это, особенно, когда их мнения расходятся. Дилан в меру своих сил старается уважать решения своей матери, однако, та иногда перегибает палку в своих суждениях, да и сам мальчик далеко не сахар. Он, вероятно, унаследовал от Нормы тонны её непробиваемого упрямства, которое обычно подпитывает безобидное жизнелюбие, но в исключительных случаях является тем самым раздражающим фактором, который мешает Дилану вовремя остановиться.

И вот тогда – тогда они ссорятся. Дилан становится в позу, он топает ногой и кричит, бессознательно зеркально повторяя поведение своей матери.

Они сражаются, так сказать, на смерть, даже если причина конфликта вовсе того не стоит.

Это ужасно, и в итоге Дилану всегда стыдно и грустно, но он ничего не может поделать с собственной натурой, которая неизменно подводит его в такие пиковые моменты, и с неумением вовремя сдавать назад. Как результат, мама потом долго дуется, и иногда – изредка, но пугающе – её взгляд меняется, и от этого изменения Дилану становится особенно не по себе. Как будто его оценивают. Взвешивают плюсы и минусы. Колеблются. Принимают какое-то решение.

Дилан не знает, что это за решение, да и не желает знать, если честно. Он просто идёт мириться, и, хотя Норма поначалу отталкивает его и сердито цыкает языком, он ластится к ней и не оставляет в покое, пока женщина не смягчается. Мама улыбается снова, и прижимает его к себе, и гладит по непослушным пшеничного цвета волосам, и бурчит что-то тихонько, не всерьёз. Только тогда Дилан тоже успокаивается.

Каждый раз он даёт себе зарок больше не вести себя глупо, расстраивая маму из-за мелочей. Но новый повод всегда находится, будь то овсяная каша на завтрак вместо сладких хлопьев, необходимость одевать какие-то девчачьи тёплые чулки вместо нормальных носков или гольфов, беспорядок в детской, дружба с кем-то, кто ей не по душе… И Дилан снова бездумно вступает в схватку с авторитарным маминым «Я всегда права, делай по моему».