– Показывай уже свою спальню с мальчиковыми постерами.

Он отстраняется от меня, картинно вздыхает и ведет дальше по коридору. Я продолжаю рассматривать фотогалерею, и мне начинает казаться, что здесь, в стенах родительского дома, в окружении детских снимков он и сам теряет свою взрослость и серьезность, показываются склонность к авантюрам и веселая беззаботность, которые раньше скрывались за кучей проблем взрослого мира. Нет, я до жути сентиментальна. Или сумасшедша? Или неправильна? В этой семье привыкли показывать свои чувства, а я скорее оставляю их невысказанными. Достаточно ли этого Бенедикту? Трейси спросила, счастлив ли он, а я растерялась и не знала, что ответить. Но сейчас поняла, насколько важно мне знать об этом наверняка.

– Бенедикт, – шепчу я. Он только мычит в ответ, значит, слышит, и, не останавливаясь, идет дальше. Оно и к лучшему, я бы передрейфила спросить его в лицо. – Ты счастлив?

Он останавливается, поворачивается, с волнением смотрит на меня. Вот сейчас сорвется и побежит за градусником. Или сразу за неотложкой.

– Конечно, да, – отвечает он, после тщательного осмотра: не дергается ли у меня глаз, не течет ли слюна. – Почему ты спрашиваешь?

Вместо ответа я только обнимаю его и целую в щеку. И где делись торжественные обещания о сентиментальных признаниях?

Мы заходим в его спальню. Какое разочарование! Где правильная голливудская комната мальчика-подростка с фигурками из комиксов и постерами с полуголыми женщинами? Маленькая комнатка в цветочном стиле, старая мебель и знаменитый фарфоровый горшочек с надписью «Я чувствую себя симпатичным и остроумным». В который раз за вечер не могу сдержать улыбку. Закрываю за ним дверь, запускаю руки в его кудри и целую:

– А теперь каким ты себя чувствуешь?

На миг он теряется, потом находит взглядом волшебный горшочек и сразу выдает ответ, будто глиняное изваяние еще и советы нашептывает:

– Подростком, пригласившим девушку домой.

Я глупо хихикаю и усаживаюсь на кровать. А что еще обычно делают старшеклассницы у парня дома в рамках приличного, естественно? Ведь родители не более чем в паре метров от нас. На стенах есть плакаты, но это старые театральные афиши с Лоуренсом Оливье и другими метрами театра. Бенедикт садится рядом и обнимает меня за плечи. Я перебираюсь к нему на колени и кладу голову ему на плечо.

– Спасибо.

– За что? – удивляется он.

– За то, что я теперь знаю тебя немножко больше. За то, что впустил меня в свое детство.

– Этому тяжело было бы препятствовать. Разве что завязать тебе глаза и не развязывать, пока мы не выберемся из Глостершира, – он шутит, но по теплому голосу слышно, что ему приятно. – Как насчет маленького ответного шага? Опиши свою комнату.

– Это совсем неинтересно, особенно после твоего гнездышка.

– Хеллс. – Он умеет быть настойчивым, гладит мою спину, целует в шею.

– Ладно, – сдаюсь, – только если заснешь, сам виноват будешь, – и я начала сочинение по иностранному языку класс за пятый «Моя комната»: – По размерам моя комната приблизительно, как и твоя, небольшая, но с большим светлым окном. Это, а еще мощная стереосистема – пожалуй, две вещи, которые мне в ней нравились. Теплые персиковые стены, даже тут родители не уступили моему скромному пожеланию выкрасить ее в светло-фиолетовый, как японская сирень. Стандартного набора картинок со знаменитостями у меня тоже не было, все те же правила и ограничения. Почти как у Пушкина, у него был дядя честных правил, у меня папа строгих. Так что, кроме книжных полок, унылый пейзаж разбавляла политическая карта мира и коллаж, вырезанный из старых папиных журналов об автомобилях. Табу на железо, в отличие от лиц на стенах, у нас не было. – Я рассказывала ему о всех этих глупых запретах, тогда они жутко выводили меня из себя, сейчас я бы назвала эти правила иррациональными и точно не применяла бы к своим детям. – А еще был жуткий ковер с полосатым звериным рисунком. Наверное, после него я не переношу одежду с животным принтом. Зато на нем было очень удобно развалиться звездочкой и слушать музыку, чувствовать спиной вибрации от звука. – Я вспомнила этот ни с чем несравнимый кайф, закрыла глаза и уткнулась носом Бенедикту в плечо.

В дверь постучали, я опомнилась, Элли не в Канзасе, мы не дома, села рядом, как приличная. Бенедикт открыл дверь своей сестре. Она принесла нам постельное и мне подобие сменной одежды: джинсы и рубашку. Посмотрела, что я уже нашла кое-что поудобнее, Бенедикт выудил из шкафа свою футболку, улыбнулась, еще раз пожелала спокойной ночи и оставила нас.

– А я бы послушал с тобой музыку, лежа на полу, – продолжил прерванный разговор он.

– И получил бы от моего отца по самое не хочу. Он был еще тем домашним тираном.

– Был?

– Да, у мамы в конце концов хватило мужества от него уйти, – я поежилась. Неприятная тема. – А каково тебе было в частной школе с одними мальчиками? – сменила ход разговора, Бенедикт не возражал, только заправил постель и коварно затащил меня под одеяло.

– Когда я впервые переступил порог этого вычурного заведения… – последняя фраза, которую уловило мое сознание, ибо я провалилась в глубокий восстанавливающий сон. Надеюсь, подсознание все тщательно намотало себе на ус.

***

Пробуждение оказалось совсем не сказочным, а, по сравнению с погружением в сон, вообще чистой воды издевательством. Я потянулась в чрезвычайно узкой для нас двоих кровати, надеюсь, Бенедикт хоть немного выспался, работая матрасом, и стукнулась локтем о тумбочку. Боль салютом электрических разрядов расползлась дальше, экстремальное пробуждение, ничего не скажешь. Я, мысленно проклиная старый предмет мебели, повернулась к нему и посмотрела на «блэкберри», начало девятого. Прекрасное воскресное утро первого мая. Праздничное утро, надо бы встать и приготовить что-то по случаю, забить на всякие массовые гуляния и отдохнуть вдвоем. Я открыла глаза с твердым намерением отправиться в ванную, а потом похозяйничать на своей кухне.