И он, посвистывая, пошел наверх.

Почему-то этот небольшой штрих, - это его очевидное усилие вспомнить, где он спал, - странным образом повлиял на Дарси, на восприятие им той странной романтики, свидетелем которой он был. Спать до рассвета в гамаке, а затем идти - или, возможно, бежать - сквозь ветер и слезы плачущего неба на удаленную, одинокую поляну у плотины! Картины подобных этой ночей встали перед его глазами; Фрэнк, спящий где-нибудь около купальни под перемигивающимися в ночи звездами, или окутанный светом полной луны, пробуждается в какой-нибудь тихий ночной час, вглядывается в пространство мысленным взором, и затем бредет сквозь умолкший лес к другой усыпальнице, один со своим счастьем, со своей радостью, со своей жизнью, проникнутый и окутанный ею, не имея других мыслей, желаний и цели, кроме непрестанного и вечного единения с радостью, даруемой природой.

Они ужинали тем вечером, разговаривая на отвлеченные темы, когда Дарси внезапно оборвал себя на середине фразы.

– Вот оно, - сказал он.
– Наконец-то я нашел его.

– Поздравляю, - отозвался Фрэнк.
– А что именно?

– Опровержение, полностью показывающее несостоятельность твоих идей. Вот оно. Вся Природа, от самого низа до самого верха полна, преисполнена страдания; один живой организм в природе охотится на другой, чтобы и самому, в конце концов, стать жертвой; а ты, в своем стремлении единения с природой, отрицаешь страдание как таковое, ты бежишь от него, ты отказываешься признавать его, и ждешь, по твоим собственным словам, окончательного откровения:

Фрэнк нахмурился.

– Продолжай, - устало произнес он.

– Можешь ли ты догадаться, чем именно будет окончательное откровение? В радости, полагаешь ты, я же докажу обратное, хотя, должен признаться, что не встречал человека, который бы зашел так далеко. Ты узнал практически все, чему Природа могла научить тебя. И если, как ты думаешь, впереди тебя ждет окончательное откровение, то это будет откровение ужаса, страдания, смерти, боли, во всех самых отвратительных ипостасях. Ты не можешь отрицать существование страдания: ты ненавидишь и боишься его.

Фрэнк поднял руку.

– Погоди, дай мне подумать, - сказал он.

В течение минуты царила тишина.

– Это никогда не тревожило меня, - сказал он наконец.
– Вполне возможно, то, что ты говоришь, правда. Означает ли знак, поданный Паном, именно то, что ты говоришь? Правда ли, что Природа, взятая во всей своей совокупности, пронизана страданием, ужасным, отвратительным страданием? Должен ли я замечать страдание?
– Он поднялся и подошел к тому месту, где сидел Дарси.

– Если этому суждено случиться, пусть будет так, - сказал он.
– Потому что, дорогой мой, я рядом, я бесконечно рядом с окончательным откровением. Сегодня флейты звучали почти беспрерывно. Я слышал шорох в кустах и думаю, что это приходил Пан. Я видел: да, я видел сегодня, как кусты разошлись, словно по мановению руки, и показалось лицо, не человеческое лицо. Но я не испугался: по крайней мере, в этот раз я не убежал.

Он прошел к окну и вернулся обратно.

– Да, здесь все проникнуто страданием, - сказал он, - и я оставил его ради своих поисков. Может быть, как ты говоришь, откровение будет именно им. Во всяком случае, оно будет последним. Я сделал выбор. Я зашел слишком далеко по избранному пути, не изучив другой дороги. И теперь не могу повернуть назад. Да и не захотел бы, даже если бы мог; я не хочу возвращаться! Во всяком случае, чем бы ни было откровение, оно будет Богом. Я уверен в этом.

Дожди скоро кончились, и с возвращением солнечной погоды Дарси вновь присоединился к своему приятелю в блаженном ничегонеделании. Подобно тому, как природа бурно возвращается к жизни после удушливой жары, напоенная живительным дождем, так и силы Фрэнк, казалось, росли день ото дня. А затем, как это обычно для погоды в Англии, ближе к вечеру на западе начали собираться низкие облака, солнце скрылось под рокочущие звуки далеких громовых раскатов, все вокруг, казалось, погрузилось в палящую, угнетающую духоту и замерло перед скорым натиском бури. После захода на горизонте принялись перемигиваться отдаленные сполохи молний, но когда настало время сна, буря, казалось, не стала ближе, хотя глухое ворчание грома доносилось все отчетливее и отчетливее. Усталый и утомленный дневными заботами, Дарси сразу же забылся тяжелым сном.

Он проснулся внезапно, в полном сознании, от какого-то громкого, ужасного хохота, эхом отзывавшегося в его голове, и сел на постели с бьющимся сердцем. Затем, в тот момент, когда он окончательно пришел в себя, из странного состояния между сном и бодрствованием, наступила тишина; слышен был лишь монотонный шум дождя, стучавшего по листьям за окном. Вдруг раздался крик, разорвавший тишину в клочья, откуда-то из глубины сада, крик, в котором слышались страх и отчаяние. Снова и снова повторялся он, а потом донеслись слова, наполненные неизъяснимым ужасом. Дрожащий, рыдающий голос произнес: "Боже мой, о, Боже мой, о, Христос!"

Затем раздался похожий на блеяние смех. И снова наступила тишина, и только дождь барабанил по листьям.

Все это длилось не более нескольких мгновений, не тратя времени на то, чтобы одеться и зажечь свечу, Дарси подскочил к двери и открыл ее. Снаружи, с перекошенным от ужаса лицом, он увидел слугу со свечой в руке.

– Вы слышали?
– спросил он.

Лицо слуги было мертвенно бледно в тусклом свете.

– Да, сэр, - ответил он.
– Это был голос хозяина.

Они поспешили вниз по лестнице, миновали столовую, с уже накрытым для завтрака столом, и вышли на террасу. Дождь совершенно прекратился, словно кто-то на небесах перекрыл кран; низкое черное небо было не совсем темным - где-то выше грозовых туч сияла полная луна. Дарси осторожно двинулся в сад, за ним - слуга со свечой. Их тени на газоне прыгали перед ними неведомыми чудовищами, дурманящие запахи роз, лилий и влажной земли окутывали их, и к ним примешивался еще один запах - острый и едкий - напомнивший ему, отдаленное шале, когда-то послужившее ему убежищем в Альпах. В неясном свете, создаваемом небом и огнем свечи, он увидел, что гамак, в котором Фрэнк предпочитал проводить время, не пуст. В нем, казалось, сидел человек в белой рубашке, и была там еще какая-то неясная темная тень, а когда он приблизился, едкий запах стал сильнее.

Он сделал еще несколько шагов, как вдруг черная тень, как ему показалось, взметнулась в воздух, затем раздался стук копыт по гравиевой дорожке прочь от беседки, и что-то быстрыми скачками исчезло в кустах. Теперь Дарси мог ясно разглядеть фигуру человека в белом, сидящую в гамаке. На какое-то мгновение он застыл от ужаса, затем осторожно двинулся вперед; слуга догнал его и они вместе приблизились к гамаку.

Это был Фрэнк. Одетый в рубашку и брюки, он сидел, сцепив руки. Мгновение он смотрел на них, и лицо его было искажено ужасом. Верхняя губа была поднята, обнажив зубы и десну, глаза были сосредоточены не на подошедших к нему, но на чем-то ином, находившемся как будто прямо перед ним, его ноздри были расширены, словно ему не хватало воздуха, чтобы перевести дыхание, и ужас, смешанный с отвращением и смертельной тоской превратили его лицо в страшную маску. Затем они увидели, как тело его откинулось назад, веревки гамака зазвенели и натянулись.