Внизу, в Акустическом зале, рвался из динамиков прерывистый звук. Графиня, верно, вертела ручки настройки, регулируя эквалайзер. По отдельным аккордам я догадался, что это Вагнер. Опять Вагнер, снова Вагнер, как в тот незабвенный вечер, когда садовник свалился с кровати и умер в конвульсиях, мукой исказив лицо.

Я вдруг ужаснулся мысли о том, что фаллическая стойкость, при жизни ему присущая, имеет какое-то отношение к грибам, с регулярностью Феникса возрождавшихся на пепелище каждое утро. Не этим ли так привлекательны они для ментов? Может, садовникова душа, или там, как хотите - эроэнергия, оргон, элан виталь - распределяется меж грибоедами?

Я, однако, оставил эту мысль на потом и погрузился в чтение.

'Слушай, говорит, Пантелей, музыку. Я, говорю, больше частушки люблю. В частушках и смак, и намеки всякие. А это - так, пузыри а не музыка.

Добивается, что ли, чего от меня? Девка она, конечно, ладная. Вот только линия не больно крута.

Тоже вот, читать мне взялась. Переведено, мол, прямо с английского. Мне-то что, сижу, слушаю. Только мимо ушей всё. Сидеть с ней, конечно, приятней, чем дёрн ковырять. Если постоянно и непрерывно работать, то превратишься в раба. Да и хозяин у ней больно уж скуп. Жалованье ничтожное положил, да и того не видывал. Ты, говорит, служи, а уж я не обижу. А я и не обидчивый. Ты при твоем достатке добрее будь. Увидел бедняка - дай копеечку. Ну их, этих графьёв. Уж лучше в госпитале, воспитателем. Графиня, правда, нет-нет, да подарит рублем.

Ну как, говорит, книга тебе, Епифан? Понравилась? А книжку, что читала она, я и не слушал. Тогда своими словами давай она мне объяснять. Мол, это про одного лесника, что хозяйку потягивал. Я тогда на это ничего не сказал. Но задумался.

Знаю я за собой этот грех - бабы меня любят. Только у меня свое мнение. Давай я ей в другой раз про эту линию объяснять. Она сразу все поняла. Догадливая. Я тебе, говорит, Антип, стриптиз окажу. И без тени застенчивости тут же разделась при мне под музыку. Осталась голая, как она есть.

Я-то не очень охоч до графинь. Мне, чем больше женщина в теле, тем нравится лучше. Эта, конечно, тоже не так худа. Но все же не то, что Полина. Но и эта потом понравилась. И уж так меня забрало. А как не забрать? Коль ведет себя возбудительно. Я и не сопротивлялся своей природе. Ибо понял тщету сего.

А муж этот ихний - совсем словно пень. Большей частью сидит, задумавшись. Хорошо, у кого муж любящий. А этот лядащий совсем. Зачем же замуж шла под него, спрашивается?

Он сперва не подозревал про отношения. Но стал понемногу догадываться. Вызовет к себе в кабинет и глядит пристально. Ты, говорит, Афанасий, мою ложку не брал? Нет, говорю, не брал. У меня самого, мол, часы на днях сперли. Он ничего, этот раз отпустил, но потом каждый день про ложку допытывался. И застиг-таки нас в саду во время занятия. А я еще слышу - вроде крадется кто, шелестит листьями. Но остановиться не мог, не закончивши. Графиня, конечно, оказалась голая. Я-то портки подтянуть успел. А ей каково, тако выглядеши?

Вот за это и отказал сей муж от моей деятельности. А то - ложка. Обиделся он на меня за то, что ее познал. Так ведь она сама навязалась. На ней вся вина за поступки постыдные. Нет в том моего греха. Отрицаю.

А этот хлещет теперь водку, как Хлестаков.

Хлещи, хлещи...'

Я еще полистал садовникову тетрадь. Но больше об этих интересных взаимоотношениях ничего не было. Записки носили преимущественно онтологический характер, и почти не содержали его биографии.

Ах, уговаривал я себя. Это событие давно ушло в прошлое. В конце концов, изменила она командору, а не тебе. Но мне было обидно, господа, что она этому псу смердящему сразу дала, а меня сколько дней мучила. Да еще первая на него набросилась, если смердящий не врет.

Всякие сравнения и параллели между мной и другим мужчиной, рядом с которым я не выигрываю, повергают меня в уныние и выносят наверх нечто злобное. С мужчиной, повторяю я, а не с этим козлом. Мне было бы гораздо легче, господа, мне бы вообще ничего не было, если б этот ее подпольный партнер был выдающийся воин, элегантный проходимец, словом, герой или князь, а не зловонное существо без определенных достоинств. Повторяю: козел.

Но это жизнь, господа. А вот опера.

– Э-эльза! Эльза-а!
– страстно взывал внизу солист Комише Опер.

Звуки распадались на составляющие. Лучшие гармоники затухали, не достигая ушей. Мозг отказывался впитывать этот опиум. И что прекрасного еще вчера я в этой музыке находил? Нервный, неровный, пульсирующий, спотыкающийся ритм. Помните то место, где у Лоэнгрина отказывает АКМ, и он вынужден отбиваться вручную? Впрочем, это из другой оперы.

В поисках новых текстов, доказывающих этот маргинальный марьяж, я взломал сундук с командоровым литературным наследием, к которому до сих пор был равнодушен. Сундучок был невелик, но зато доверху набит свитками. Чтобы бегло перебрать исписанное, не хватило б пятидневной рабочей недели. Но очевидно, какое-то подобие предвиденья или интуиции мной руководствовало, так как я сразу наткнулся на тетрадь, содержащую его последние дневниковые записи.

Я оставил в стороне предысторию - 'этот бывший бестселлер... это бесстыдство...'. Ага: '... этот козел. Этот, я повторяю, козел - не случайное определение, это даже не метафора, это кровно ему присущее, неотъемлемое, неотделимое от него. Он постоянно источал острые запахи, словно метил места собственного присутствия, и в зависимости от состояния души, по-разному благовонял. Поэтому разные углы нашей обители и пахли по-разному. Здесь он о прекрасном задумался, тут его настигли сомнения, там что-то недоброе замышлял. Особенно остро были отмечены те места, где этот скот по-скотски с ней извращался.