Среди зеленых, то есть 'пациентов', как нас многие называли - и мне нравилось это слово, нравилось, растягивая гласные, произносить его - среди них завязалось у меня еще пара знакомств.

– Это Перевертун, - сказал как-то гид, открыв дверь и указав мне на пациента, одиноко сидевшего по-турецки на полу посреди своего нумера.
– Свойство его таково, что с какой бы стороны ты к нему ни зашел, он неизменно оказывается к тебе спиной. Поэтому никто никогда не видел его лица. Сами попробуйте.

Человек сидел спиной к двери, а лицом к окну, забранному решеткой. Я обогнул сидящего и зашел со стороны окна. Он не шевельнулся.

– Ну как?
– с живейшим любопытством поинтересовался через его голову гид.

Лицо, как лицо. Черты, правда, слегка смазаны. Усталость и безразличие к окружающему являли эти черты. Делая его лик бледным и хмурым. Лицо было чисто выбрито, что уже противоречило заявлению безухого. Бритвенные принадлежности в руки нам не давали, значит, брадобрей-то уж наверняка это лицо видел. Видел и я.

– Не может быть, - заявил безухий и в мгновение ока оказался рядом со мной, торжествующе простирая руку к сидящему.
– Это, по-вашему, лицо? Либо глаза вас обманывают, либо вы сами обманываете свои глаза.

Я и не заметил, чтобы Перевертун шевельнулся. Но, несомненно, сидел теперь он к нам обоим спиной.

Мы попытались зайти с другой стороны, но спина неумолимо оказывалась перед нами, как если бы под человеком была вращающаяся площадка, жестко связанная с кем-то из наблюдателей. С безухим, наверное. Я потом к Перевертуну заходил. Снова видел его лицо и даже разговаривал с ним.

– Не может быть, - вновь заявлял безухий.
– Как он может разговаривать, если на нем и лица-то нет?

Не менее интересен оказался человек, который в первый же день произвел на меня неизгладимое впечатление. Со временем я привык к тому, что из его головы косо торчит узкий металлический предмет - вязальная спица, как выяснилось впоследствии.

Впрочем, знакомством наши отношения назвать было трудно. Этот человек, как и другие наиболее интересные пациенты, избегал общих игр, предпочитая довольствоваться собственным микрокосмом. Обычно он, зажав уши, посиживал где-нибудь в стороне, лицо его могло быть веселым или печальным в зависимости от того, что он в данный момент напевал. А напевал он что-нибудь постоянно.

– Понимаете, друг мой, - объяснил мне гид.
– Эта стерва вонзила в него спицу столь удачно, что она стала действовать, как антенна. Благодаря этой спице и стерве, он теперь постоянно в эфире. Настроен, кажется, на Европу-плюс. Минус свежесть и вкус, - добавлял одноухий гид.

– Ля-ля-фа...
– Человек со спицей, пританцовывая, удалялся подальше от нашего назойливого внимания.

Должен заметить, что пристальным вниманием не был и я обделен. Со стороны врачей и цветных такое отношение было уже привычным, но вот и гид мой, я как-то открыл, смотрел на меня зачастую с пиететом и едва ли не со слезой. А то вдруг начинал проявлять беспокойство, быстро прохаживаясь взад вперед, потирая руки, сцепляя пальцы, ими хрустел, словно некая тайна скреблась, как дикая кошка, просилась из него вон. Но открыть эту тайну он считал преждевременным, а то и недостойным меня.

– Это правильно, что у вас борода, - сказал он мне однажды, но никакого значения его словам я тогда не придал.

Однако уже на другой день, пощелкивая запрещенными ножницами, он усадил меня на табурет, накинув мне на плечи белую простыню.

– Ну-с, как вам стричь?
– спросил он, пародируя санитара, который нас обычно стриг и брил.

Я, было, забеспокоился, опасаясь за свое ухо, кто его знает, что у него на уме, может, и меня он хочет подправить по подобию своему, но он успокоил меня, заверив, что стричь будет только волосы.

Он лишь слегка подправил мою прическу, зато долго и неустанно трудился над моей бородой, чуть ли не по волоску выстригая, действуя с величайшим благоговением, словно священнодействовал или чудотворил. Наконец, он поднес к моему лицу зеркало.

– Ну, а теперь вы узнаете себя?

Еще бы. Конечно, узнал. Хоть он мне и бороду выстриг почти всю, оставив задиристый клочок-клинышек на подбородке. И усы.

Мне этот клинышек поначалу не понравился. Ярко выраженная борода мне более шла. Опасение возбудил этот клин, уж не делает ли мой гид из меня дурака. Но мой брадобрей столь красноречиво убеждал меня в том, что это актуально, что скоро и я стал находить в моем новом лице не только мужественность, но и приятность.

– Скоро мы о вас объявим, маркиз, - сказал брадобрей, глядя на меня с умилением.

Фойе первого этажа было надежно от нас отгорожено стеной из стальных прутьев. В этой стене была дверь.

После каждой второй бани - мы мерили банями промежутки нашего бытия - к пациентам допускались посетители. Или, если вернее: пациенты допускались к ним.

Прием обычно происходил в фойе. Нам, недопущенным, оставалось только наблюдать за ним сквозь толстые прутья издали.

Инфузории, как презрительно называл посетителей гид, поначалу вызвали во мне живейшее любопытство. Но к концу первого же приема, под влиянием гида, наверное, я их тоже запрезирал. Но наблюдать их мы ходили. Ведь среди этих паломников и пилигримов попадались состоятельные. Жертвовали на нашу обитель. Для них была даже предусмотрена небольшая гостиница, но за стеной. Некоторые выражали желанье пожить в наших кельях.